На помощь!
На улице перед нашим домом толпились люди, собравшиеся поглядеть на затмение. Санитары выскочили из ворот, а им навстречу во двор вбежали извозчик Юсуф и кондитер Мехмед.
— Не надо, ходжа! Ведь ты мусульманин. Против аллаха не бунтуй!
Но отца уже было не остановить.
— И против него бунтую! Есть у вас еще что сказать?!
— Не надо, ходжа. Господь бог все знает, ему все видно...
— Ничего ему не видно. Нас он не видит. И он слеп! Соседи остолбенели. Кондитер, шлепая губами, прошептал:
— Помилуй нас, грешных, господи! Каюсь! Каюсь! И вышел со двора.
— Ступай, пройдоха! — крикнул ему вслед отец.— Всем расскажи. Ах, бедный наш квартал, горе ему! Сообщи глашатаю Исмаилу, пусть все узнают, что «Гя-нур-ходжа» назвал аллаха слепым!..
Дядя Юсуф закрыл отцу рот. Не испугался, не убежал, как кондитер. Подождав, пока отец успокоится, он взял его за руку, поднял с земли.
— Пойдем, ходжа. Пойдем посмотрим. Началось затмение солнца. Весь народ на улице...
Оставь, Юсуф,— сказал отец.— Смотрите сами на наше затмение. Мое солнце вчера закатилось. И не взойдет больше...
Извозчик так и остался стоять посреди двора. А отец ушел, заперся в комнате. Вскоре оттуда снова долетела до нас жалобная, трагическая молитва. Дядя Юсуф пожал плечами:
— Весь он тут, твой отец. Пьет водку и молится, богохульствует и читает коран.
Мы вышли с ним на улицу. Все глядели на затмение. Кондитер Мехмед, держа в руке закопченное на лучине стеклышко, удивлялся:
— Ей-богу, страх меня одолел. Если этот дока, который в точности узнал, что сегодня в таком-то часу на такой-то минуте случится затмение солнца, не знает, когда моя жена родит сына,—можете плюнуть мне в глаза...
Кондитер был знаменит своим легкомыслием больше, чем халвой. Известная в городе личность. По части детей он был вторым рекордсменом в городе после старьевщика Исмаила—выстроил целую лестницу из шести девчонок. И сейчас волновался: родится у него седьмым сын или опять дочь.
— Слушай, кондитер,— отозвался дядя Юсуф, не отрываясь от закопченного стеклышка.—Астролог этот вряд ли, конечно, может сказать, кого родит твоя жена. Но конец свела наверняка предсказать может!
Кондитеру только того и надо было:
— Конечно, скажет! Объявятся еще с десяток таких гявурои, как этот Халил-ходжа, вылетит гвоздь, на котором мир наш вертится,— вот тебе и светопреставление! Заруби у себя на носу да запиши на чистеньком местечке, которое мухи не засидели...
Как видите, я не забыл. И вот записал.
Отец обозлился на все и на всех. Сначала на небо. Потом на Гази. На того самого Гази, который поставил на пути к себе охрану. И так рассердился, что даже отказался от мысли послать ему фотографию брата. Лицо Ферида, укрытого одеялом, напоминало на этом снимке мумию. Отец положил фотографию во внутренний карман куртки, у самого сердца. А карман снова застегнул на булавку. Когда он ее вынимал оттуда, когда на нее смотрел, кому показывал, я не знаю. Нам он наглядеться на нее досыта так и не дал.
В августе вернулась из Измира мачеха. Когда она показалась из-за угла вместе со своими ребятишками, я был на улице.
Дети бросились ко мне — кто повис на шее, кто на руке, кто прижался головой к животу. Мачеха запричитала, как завзятая плакальщица:
— Обнимите его, дитятки мои, один у вас брат теперь остался! Ах, как войду я в этот дом, когда нет в нем Ферида?!
Прекрасно вошла! Открыла калитку, засеменила по двору. И вдруг — трах в обморок.
— Побрызгайте-ка ей на физиономию! — спокойно сказал отец.
Побрызгали. Эмине снова принесла луковицу. Дали понюхать. Привели в чувство. За ноги, за руки внесли в комнату. Отец тем временем усадил на колени младшенького, который сосал палочку от сахарного петушка. И застыл, уткнувшись носом в его пухлую шейку.
— Даром, выходит, я письмо написала, что еду,— принялась с кровати укорять его мачеха.— Неужели нельзя было выйти на станцию встретить?! Ну, а уж если за
собаку меня посчитал и не пришел встречать, то дома хоть «здравствуйте» мог бы сказать?!
Кому адресовались эти попреки, было ясно. Но отец и рта не раскрыл. Как видно, и на мачеху обозлился. Она, однако, была не из таковских, чтоб так, за здорово живешь, взять и умолкнуть.
— Что я тебе, верблюд, что ли! Десять лет с тобой живу. Трех детей тебе родила... А твоим трем сиротам разве не была я матерью? С юных лет волосами своими пол мыла, чтоб у них руки-ноги были целы!..
Отец обернулся к Эмине:
— Скажи ей, чтоб она заткнулась, не то...
Эмине тотчас же передала слова отца адресату. Впустую. Мачеха переключила язык на четвертую скорость:
— Не стану я молчать! Полюбуйтесь-ка на него! Здорового, как дуб, парня загнал в могилу, а теперь на мне зло срывает, выхваляется!
В этот раз отец обернулся ко мне и заорал:
— Попробуй только повторить эти слова, я тебе язык укорочу! Убирайся хоть сейчас, откуда приехала!
В тот же миг я передал его слова по назначению.
— Ему же хуже! Я-то не пропаду, а он в грязи потонет!
— Мать говорит, ему же хуже, отец, в грязи, мол,потонешь.
— Не бойся! Этаким добром пруд пруди. Махну рукой — прибегут толпой!
— Отец говорит, не бойся! Махнет рукой, пруд пруди... Тьфу, перепутал. Прибегут толпой, говорит.
— Хорош! Погубил мою голову, прицепил к подолу троих ребятишек, а теперь гонит с глаз долой? Пожалеет еще. Как же. ославлю я ему ребятишек!..
— Отец! Мать говорит, не оставит детишек.
— Ни одного не отдам ей!
— Ни одного не отдаст, говорит.
— На что ему они? Всех по очереди в гроб загнать хочет?!
— Всех по очереди в гроб загнать хочешь, говорит.
— Я убью эту бабу!
— Слыхала, мама!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73