А стыд откуда? Об этом надо спрашивать не меня, а все то же странное чувство. Вот, например, прошел мимо лавки кто-то из твоих бывших однокашников. Так засосет под ложечкой, что, обратись он к тебе, не поймешь, о чем речь. Как-то мимо мастерской прошла Зехра. И мне захотелось стать таким крохотным, чтоб я мог спрятаться в ореховой скорлупе. А однажды она даже зашла в мастерскую. Отец послал ее купить вешалку. Сквозь землю я готов был провалиться. Ни да ни нет не мог вымолвить. В душе у меня заверещала такая цикада, что языку ничего другого не оставалось, как молчать.
Потом праздник по случаю обрезания. Избалованный сынок председателя управы, хоть мы с ним были одного роста, смотрел на меня словно с минарета. Ему подарили золотые часы, он то и дело их заводил: тр-тр-тр. Показывал каждому встречному и поперечному. А странное чувство стрекотало во мне громче его часов. Оно заглушило даже боль от операции.
Потом приехал Гази. Отец хотел с ним поговорить, но комиссар Араб встал у нас на пути, толкнул отца в грудь что есть силы. И снова ёкнуло у меня сердце. Опять заговорило это проклятое чувство. Дом наш рушили —
снова оно заойкало. Старьевщик Исмаил со своим выводком переселился в сарай,— верещит. Большой Албанец печалится о своей лошади,— верещит. Часовщик Али-эфенди вместе со своей феской заперся у себя дома,— верещит. Кулаксыза Мустафу заживо отправили на кладбище,— верещит. Табаководы ждут открытия рынка,— верещит. Бьют Моиза,— верещит. Ранили в ногу юродивого Бахри,—верещит. Зехра выходит замуж за полицейского,— верещит. Ферид умер,—все в душе верещит. Солнечное затмение происходит,— верещит. Отца гявуром называю),— верещит.
И вот мне пятнадцать лет, я второй год учусь в Балыкссирс, и то же самое чувство томит мою душу. Я вначале назвал его странным, я не соврал, но все же ошибся. Оно не странное, не загадочное. Знакомое, известное чувство. Старая боль. Неутихающая.
В училище я нашел ему название. Это был мой город. И мой отец. И наш страх. И наше одиночество.
Да, именно, это — одиночество. Нас в классе было сорок два человека. И все же я был одинок. Покровительство товарищей моего брата не могло вселить в меня уверенности. Не утешала меня и любезность привратника Салиха, прачки Дуду, шеф-повара. Не знаю, как вам объяснить, я дичился даже искреннего участия. Может быть, потому, что слишком привык к своему отцу, который бил тебя и, целуя, кусал. Покровительство сильных мира сего не внушало мне такой уверенности в себе, какую еще год назад умел внушить мне мой старший брат. Как бы там ни было, я чувствовал себя одиноким. Что рыба, выброшенная из воды, что я — никакой разницы. Или волчонок, только что пойманный и посаженный в клетку в зоопарке.
Какая во мне была хищность?! Зубы молочные, ногти, как сыр, мягкие. Кулаки? С трех ударов и луковицы не разбил бы.
Я боялся. Всех. Директора, преподавателей, кладовщика.
Все они были сильные. Кто мог оттаскать за уши, кто понизить отметки, кто убавить еды. Я боялся. Всего. Упасть с кровати. Не услышать звонка на подъем, не встать прежде, чем придет дежурный педагог. Опозориться у доски. Остаться на второй год. Не получить письма. Остаться без денег. Стать карликом, вроде Касыма.
Все это проделывало со мной это самое чувство. Оно мне много дало. Оно было мне другом. Слава ему!
Оно многого меня лишило. Оно было моим врагом. Смерть ему! Теперь я могу назвать его. Если не ошибаюсь, оно зовется чувством унижения.
Два года подряд я не ездил летом домой. Первый год я не смог сдать французский, музыку и физкультуру. У меня не хватило духу взглянуть отцу в лицо. Нечего делать—пришлось и лето провести в училище. Я выучил наизусть несколько французских словарей. Давал концерты в коридорах, распевая гаммы. Разбил голову в спортивном зале, без конца отрабатывая прыжки через «козла». Но осенью я исправил плохие отметки и перешел в следующий класс.
На следующее лето вместо денег на дорогу от отца пришло коротенькое письмо. «Постарайся отдохнуть там,—писал он.— Наш дом уже не дом. Я тоже этим летом останусь в деревне». На конверте была приписка старым шрифтом—видно, он вспомнил об этом, уже заклеив письмо: «Я пришлю тебе две-три лиры. Кормят и поят вас там за так. Если не станешь их транжирить, хватит тебе на все лето».
Не хватило. Кормили, поили нас за так, кухня в училище работала, но три отцовские лиры разошлись у меня не за три месяца—за три недели. Да и как утерпеть?! В такие годы хочется погулять. Мы очень заботились о своей внешности. Прицепляли цветок в петлицу. По вечерам прогуливались в толпе по главной улице. В сердце у нас пылал огонь. Среди балыкесирских девушек была у каждого из нас своя пара, своя милая с родинкой на щеке. И каждый из нас был кому-нибудь мил. Выйдя из кино, мы отправлялись в парк, из парка в кофейню, из кофейни на футбольный матч. Ни ботинки, ни финансы наши не выдерживали.
...У тех, кто на лето оставался в училище, и пяти курушей взять в долг нельзя было. Большинство было сиротами, вроде курда Касыма. Остальные, вроде меня, дети бедняков. А кто и того хуже, вроде Махмуда Двадцать восьмого. Все ученики родом из Болгарии уезжали домой, один он оставался. Он был из Видина, но денег ему оттуда никто послать не мог. Бедняга набирал у того, у этого кучу рваных ботинок, шел к одному сапожнику, тоже родом из Болгарии, пристраивался в уголке, шил, подбивал, ставил заплаты, набойки, подметки. Потом возвращал починенную обувь, говорил, столько-то и столько-то следует. А просил он за свой труд не дороже, чем стоили две пачки сигарет. Кой-как перебивался. Но попросишь у него закурить—никогда не откажет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73