Впрочем, чему удивляться? Она же была внучкой Абеля Крау. Мы осмотрели помещение, где должна была состояться панихида. Я сказал Джессике, как рассадить гостей; надо полагать, никто не кинется захватывать лучшие места. Потом я оставил Джессику и Клэя встречать прибывающих, а сам уединился в комнате в конце коридора, которая была, очевидно, комнатой священника. Дверь была заперта, но легко вообразить, какие замки врезают в комнаты для священников.В половине третьего запустили фонограмму с органной музыкой. Родные и друзья покойного, должно быть, уже прибыли, хотя опоздавшие будут еще какое-то время подходить. Минут через десять надо было начинать. Эти десять минут я задумчиво ходил по комнате, как бы повторяя проповедь, которую предстоит произнести.Пора.Я вытащил из дипломата две книги, защелкнул его и поставил в углу. Пройдя коридор, я вошел в небольшой зал, где собралось порядочно народа, проследовал боковым проходом к возвышению и взошел на кафедру.Я взглянул на обращенные ко мне лица и сделал глубокий вдох. Глава 21 – Приветствую всех. Меня зовут Бернард Роденбарр, – начал я. – Меня и вас привела сюда дружеская привязанность к Абелю Крау, который на этой неделе был убит в собственной квартире. Мы собрались здесь, чтобы почтить память нашего соседа и друга.Я оглядел собравшихся. Среди них было много незнакомых мне людей. Те, что постарше, очевидно, знали Абеля по Риверсайд-драйв, а те, что помоложе, были знакомые Джессики. Кое-кого из присутствующих я знал: ту же миссис Померанц, сидевшую во втором ряду, и обходительного ортопеда – в третьем. На левой стороне с самого края расположился Рэй Киршман. Рядом с ним притулился худощавый паренек с большим лбом и маленьким подбородком. Не составляло труда догадаться, что это Джордж Эдвард Маргейт. Уши у него были как уши, не длиннее, чем у других, и нос нормальный, но все равно – вылитый кролик. Его сестра Мэрилин сидела в первом ряду справа. Одета она была чинно: обычная черная юбка и темно-серый свитер, но, несмотря на это, она выглядела как шлюха, забежавшая в церковь. Круглолицый увалень рядом с ней был, наверное, Харлан Риз.Каролин и Дениз скромно заняли места в последнем ряду. Каролин надела свой блейзер. Дениз была в свитере, но не видно, в брюках или юбке.Джессика Гарланд, как ближайшая родственница покойного, сидела в середине первого ряда, а Клэй Мерримен слева от нее.Жаль, что мы не были знакомы до этого печального события, подумал я. Абель мог бы иногда приглашать всех нас к себе – и Джессику с Клэем, и меня с Каролин – и угощать нас пирожными и бесконечными байками о Европе между двумя мировыми войнами. Странно, почему он скрыл, что у него есть внучка?В третьем ряду справа сидели трое мужчин в темных костюмах. Ближе всех к центру был высокий лысеющий человек с длинным носом и тонкими губами. Рядом с ним находился самый старый из троих, широкоплечий джентльмен лет шестидесяти; пышные седые усы прекрасно гармонировали с его белоснежной шевелюрой. С самого края сидел невысокий хрупкий курносый мужчина в толстых очках.Я никогда не встречал этих людей, однако твердо знал, кто они такие. Я смотрел на них, пока не встретился взглядом с седовласым джентльменом. Сохраняя на лице то же строгое выражение, он коротко кивнул мне. На противоположной стороне во втором ряду сидел человек, которого я тоже знал. Овальное лицо, коротко подстриженные усики над маленьким ртом, темно-русые волосы – конечно, знакомая внешность, к тому же Джессика посадила его куда следовало, так как в петлице у Герберта Франклина Колкэннона торчала красная гвоздика.Я виновато заморгал, увидев гвоздику. Вчера я так забегался, что совершенно забыл зайти в цветочный магазин, а потом они и вовсе закрылись. Конечно, я мог бы и утром залезть в первую попавшуюся лавку, но риск был непропорционально велик. «Я же представился публике, – подумал я в свое оправдание. – Колкэннон не примет меня за другого». * * * – Говорят, что наш друг зарабатывал себе на жизнь перепродажей краденого, – продолжал я. – Мне же он известен совершенно в ином качестве, а именно как почитатель философии. Абель Крау особенно ценил сочинения Баруха Спинозы. Поэтому позвольте мне прочитать несколько отрывков из его работ.Я раскрыл переплетенный в кожу томик, который мы подарили Абелю и который я забрал назад, и прочитал два пассажа из раздела «Происхождение и природа эмоций». Рассуждения были суховаты, и публика слушала вполуха.Закончив, я отложил Спинозу и открыл другую книгу, снятую минувшей ночью с полки у Абеля.– Эта книга принадлежит Абелю, – сказал я. – В нее включены избранные места из сочинений Томаса Гоббса. В «Философических началах власти и общества» есть отчеркнутый абзац. Читаю: «Причина взаимного страха лежит частью в естественном равенстве людей, частью в желании каждого посягнуть на другого; из чего следует, что мы не вправе ожидать от кого бы то ни было заверений в непосягательстве и сами не можем дать таких заверений. Ибо если мы посмотрим на человека во цвете лет и задумаемся над тем, как хрупок его телесный состав, каковой, погибая, несет погибель духу, доблести и самой мудрости, и как легко даже слабому посягнуть на жизнь сильного, то не узрим основания для гордыни того, кто, полагаясь на силу, мнит себя поставленным природой над прочими. Те между собой равны, кто способен равно навредить другим, но те, кто способен нанести наибольший вред, то есть убить, могут быть убиты сами».Перелистав несколько страниц, я остановился на другом отчеркнутом абзаце.– А вот из «Левиафана», – объявил я. – «В природе человека суть три главных свойства, ведущих к раздорам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59