Хотя все много значили в судьбе своих мужей, но Надежда Яковлевна
Ц это подлинно моя, и давняя, мысль Ц величайшая: она подняла творчество
мужа практически из небытия. К счастью, тут все меня понимают, Барбара одо
брительно кивает головой. Значит, я действую в рамках политкорректности
. Еврейская молодежь навострила ушки. Все повышают свой культурный урове
нь, слушают, впитывают родную духовность.
Десяток русскоговорящих студентов, которые появились в зале вместе с Ба
рбарой, забыв о своем пиве, что-то аккуратнейшим образом записывают. Я воо
душевляюсь и говорю о любви, которая настигла двух крупнейших русских по
этов в этом городе. Доктора химических наук моя формулировка вполне устр
аивает, он, как прежде Барбара, удовлетворенно покачивает головой, галча
та приосаниваются. Впереди Ида Высоцкая, волшебница, Сарра, Эсфирь, Юдифь!
«Тот удар Ц исток всего…» Тут же я допускаю тактическую ошибку, которая
на моих слушателей может произвести неблагоприятное впечатление: Ломо
носова всю жизнь сопровождала одна тихая и домовитая жена-немка, с котор
ой он прожил, вроде бы не отвлекаясь; Пастернаку особенно близки были три
женщины. Перечисляю. Для вдохновения ему нужно было больше. Может, попроб
овать обкатать на публике и этот тезис? И еще история почти под конец жизн
и с другой волшебницей Ц Ольгой Ивинской. Последняя любовь поэта, пожал
уй, попробую… А сам почти на полном автомате начинаю воображаемую прогул
ку по городу: университет, вокзал, дом Вольфа. И в этот момент понимаю: всё в
порядке, лекция покатилась, кто-то управляет делом и ведет меня. Если у ле
кторов бывает воодушевление, то оно пришло.
Я уже просто в ударе, читаю стихи, размахиваю руками, не забываю и о пиве. И в
от, когда моя речь достигает лирического апогея, когда, округляя тему, я на
чинаю читать позднее стихотворение из «Доктора Живаго»: «Как обещало, не
обманывая, проникло солнце утром рано…», Ц именно в этот момент распахн
улась дверь… Бог из машины не спал… Возникла совершенно искусственная, м
елодраматическая, абсолютно киношная мизансцена. Причем из плохого фил
ьма. Дверь распахнулась, все на мгновение напряглись, обернулись, я замол
чал на полуслове… В дверном проеме стояла роскошная, вся в никеле и хроме,
сверкающая как античная колесница, до изумления дорогущая инвалидная к
оляска. Это особенность советских людей: всегда думать о цене, все перево
дить для них, идеалистов в привычное, в экономический ряд.
Но на этом мое описание спектакля, который давала Серафима Ц ну, а кому же
еще было сидеть в коляске? Ц не может быть закончено. В строгом, по подбор
одок закрытом платье, как на портрете Генриэтты Гиршман работы В.Серова
в Третьяковке, нитка жемчуга по вороту, голубые волосы, браслеты на каждо
й руке… Попахивало сценой из западной мелодрамы с молодящейся старухой-
миллионершей в главной роли. А может, это просто розыгрыш с театральным р
еквизитом и коллегой-актером? О коляске здесь сказано не напрасно: за кол
яской, придерживая обеими руками спинку, стоял не менее сказочный и роск
ошный служитель: серые усы, серая куртка, серые перчатки, белая рубашка, ма
нжеты, галстук-бабочка.
Безо всякого внешнего удивления я посмотрел в глаза этой удивительной ж
енщины: да, это была Серафима. Когда люди встречаются глазами Ц это не озн
ачает, что кто-то из них вспоминает очертание бровей и век другого: это в м
озгу, в сознании встречаются две воли и распознают друг друга.
«Немая сцена» Ц так бы написал в моем случае Гоголь. В «Ревизоре» он таку
ю сцену вырисовал до деталей. Но он был гений, а гений может со своими гени
альными длиннотами пренебречь вниманием публики. Мои амбиции скромнее
Ц только точность. Современная живопись становится смешной, когда она п
одъемный кран пишет приёмами, которыми старый мастер живописал безделу
шки на туалетном столике красавицы. Наше сознание, как тесный музейный з
апасник, заставлено телевизионными образами. Серафиму на коляске в двер
ях я обрисовал, а остальное Ц головы, повернутые в её сторону. Но немая сц
ена, как хорошо знал Серафима и знал я, не могла тянуться вечно: её эффект
Ц неожиданность и краткость, а дальше Ц или закрывать занавес, или резк
о переходить к другой сцене. Практически мы с Серафимой были друг против
друга на концах длинной взлетной полосы (головы по краям не в счет), значит
, по законам театра, кто-то из нас должен был закончить эту сцену и перейти
к новой.
Мастерство, как известно, не теряется и с возрастом. Раздался низкий, утро
бный, прокуренный, драгоценный, как старое вино, голос Серафимы:
Ц Простите, друзья, я опоздала к началу. К счастью, в университете объявл
ение о лекции снабжено маленьким плакатиком, что вы переехали сюда. Здес
ь очень мило.
Теперь, когда ситуация, как на картине Репина «Не ждали» отчасти разряди
лась, нужно было и мне, перед тем как продолжить лекцию, что-то сказать. Люд
и моего склада в быту не очень находчивы.
Ц Это мой старый друг, Серафима Григорьевна…
Ц Германовна, Ц поправила меня Серафима. Я начал судорожно соображать,
и некоторые догадки, как звездочки, замелькали в сознании. Как выяснилос
ь позже, под ними были основания. Но надо было продолжать:
Ц В моей стране Серафима… Германовна была очень известной актрисой.
Одно из двух просвещенных чад ученого химика (а интеллигентному юноше из
еврейской семьи положено всё знать) вдруг выплеснуло восторг:
Ц Я вас видел в кино!
Папа-химик и мама, жена химика, подтвердили:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86