Но как раз в тот момент, когда Тоотс начинает задумываться, к чему может привести такая скачка, он каким-то чудом раздваивается. Половина его по-прежнему несется дальше на спине Ыссу, а другая вдруг оказывается дома, у хлева, возле лужи и измеряет хворостинкой ее глубину.
А солнце все время печет так, что у обоих Тоотсов – и у всадника, и у того, что измеряет сейчас лужу, такое чувство, словно в голову им напихали горячей каши.
Между тем откуда-то сверху что-то сыплется и по одной штуке и по две – это мыши и крысы; и некто, кого сперва и не узнать, потом превращается в кистера и вопит диким голосом: «Сейсскер! Сейсскер!»
Теперь наездник снова становится наездником и очертя голову мчится через ворота во двор, прямо к луже.
А сюда зачем? – в отчаянии вскрикивает Тоотс. – Я же там ослепну!
В это мгновение он чувствует, что взлетает в воздух, потом летит вниз головой в лужу. В ушах у него шум, в груди так мучительно жжет, словно там кусок раскаленного железа, во рту скверный привкус, потом начинает вдруг так тошнить, что кажется – конец ему пришел, а дыхание… да где тут еще дышать! К счастью, в ту минуту, когда ему становится совсем плохо, он снова летит куда-то вниз, и здесь ему делается легче. Оглядевшись, он видит, что лежит в овине, на постели. Постель эта почему-то устроена на полу, в самом углу овина; холодный, пронизывающий ветер врывается в ворота и раскачивает подвешенное к балке большое решето, полное мякины. Голова Тоотса все еще пылает, хотя солнце уже зашло, и он весь дрожит от холода.
Красное полосатое одеяло, которым он укрыт, тоже все в больших дырах, как решето, и ничуть не греет; а тут еще рядом примостился кто-то другой и пытается сорвать с него и это покрывало. Тоотс сворачивается калачиком, так что колени его касаются подбородка; он скрутился бы хоть в морской узел, только бы согреться.
Но согреться он никак не может.
Откуда-то доносится пение. Сначала совсем тихо, потом громче и, наконец, так громко, точно мимо марширует пожарный оркестр. Голоса звучат где-то близко, так ясно, что… что…
Тоотс открывает глаза и испуганно озирается. Ему, конечно, сразу становится понятно, что все виденное и слышанное было только сном, но он очень изумлен – почему песня все еще продолжает звучать и наяву.
Кто это поет? И где он сам сейчас находится? Его растерянный взгляд падает на Кийра… Ага-а, ну да, конечно, все это было наяву, бутылка еще и сейчас валяется на земле. Черт, как это они могли тут заснуть? Тоотс медленно поднимается, морщится, отплевывается, ерошит свои растрепанные волосы, потягивается и задумчиво смотрит на Кийра, как бы обдумывая, что лучше всего предпринять сейчас с этим человеком.
Наконец он трогает приятеля за плечо и трясет его: – Кийр, Кийр, вставай! Уже поют! Идем туда!
Но приятель глубоко вздыхает, бормочет непонятные слова, делает такое движение, словно хочет натянуть на себя сползшее одеяло, и, сопя, снова засыпает.
«Не встает… Такого хоть ломом поднимай, – думает Тоотс, убеждаясь в бесполезности своих усилий. – Ничего не выйдет. Ишь ты, дохлятина… пить не умеет… Вот я, например…»
Он поднимает бутылку, рассматривает ее со всех сторон и еще раз читает по складам: «Настоящее русское»…
«Странно, – рассуждает он про себя, настоящее русское, а стоит девяносто пять копеек, а лати патс стоит рубль семьдесят пять какая разница! И „лати“ означает на их языке – настоящее, а „патс“ – сладкое, какой смешной язык! И что это может быть за язык?»
«Не иначе как латынь», – утешает он себя под конец и зарывает бутылку в снег, настороженно посматривая за угол. Затем он окидывает взглядом свое недавнее ложе в снегу, щиплет себя за нос, покачивая головой, глядит на спящего приятеля и неуверенным шагом выходит за угол. Помедлив с минуту на пороге дома, он через переднюю медленно пробирается в кухню и прислушивается. Тишина стоит такая, как во времена Ильи-пророка, нигде не видать ни души, не слышно и пения. Но чуть приоткрыв дверь, ведущую в горницу, он слышит, как в следующей, проходной комнате кто-то говорит громким заунывым голосом. Тоотс на цыпочках входит в комнату, останавливается у печки и продолжает прислушиваться. Ему не терпится узнать, о чем там говорят. До слуха его долетают слова:
– Нарекаю тебя именем… Бруно Бенно Бернхард.
«Что это значит? Прууну Пенну Пернарт? – в испуге думает Тоотс и с недоумением оглядывается по сторонам. – А как же Колумбус Хризостомус?» Он подходит ближе и приникает ухом к дверям. Но там уже говорят совсем о другом и никто больше не повторяет этих имен.
«Нет, этого быть не может! Там, наверное, есть еще какой-то ребенок, кроме Колумбуса, решает Тоотс и, уверенный, что нашел наконец правильное объяснение происходящему, машет рукой. – Но как же… – и тут ему вдруг становится не по себе. – Да по мне, пусть назовут его хоть Балтазаром, какое мне дело. Я постараюсь отсюда…»
Но как раз в то мгновение, когда он, весь съежившись и ссутулившись, собирается шмыгнуть за дверь, взгляд его, в последний раз скользнув по комнате, задерживается на граммофоне. Несмотря на тошноту, Тоотс останавливается, и в голове у него мелькает мысль: а что общего между игрой на граммофоне и ездой на повозке? Что-то есть, это ясно, иначе почему бы это пришло ему на ум. Ездить приятно только тогда, когда сам можешь править лошадью, а играть на граммофоне, когда… Ой, ой, как чудесно было бы хоть разок самому, без посторонней помощи, его завести!
Но за дверью совершается сейчас такая церемония, которой никак нельзя мешать, а если он, Тоотс, заведет эту штуку, в другой комнате обязательно будет слышно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104