При этом ее лиловые губы были поджаты, а на полном лице было весьма отчетливо написано выражение оскорбленного целомудрия.
— Ты все еще дуешься за вчерашнее, дочь моя? — добродушно проворчал падре, приподнимаясь на локтях. — Оставь, Хачита, то был бес полуночный, выбирающий час, когда плоть человеческая наименее устойчива против него… Но там, где один праведник бессилен, на помощь ему приходит другой, и лукавый посрамляется к вящей славе господней!.. А теперь иди!
Хачита развернулась и, шурша круто накрахмаленными юбками, двинулась к двери. Падре глянул на поднос, сдвинул соломенную крышечку с глиняного судка и издал столь изысканный и в то же время удивленный свист, что служанка на миг остановилась и, полуобернувшись к кровати, уставилась на него черными неподвижными глазами.
— Что с вами, святой отец? — наконец произнесла она тягучим грудным голосом. — Разве я сделала что-нибудь не так?
— Я не… Я не… — забормотал падре, тыкая в судок тонким бледным пальцем.
— Боитесь, что недожарено? — вскинула брови Хачита. — Не сомневайтесь, лучше меня жареную саранчу вам здесь никто не приготовит! Розина вечно пересушивает ее, отчего крылышки на зубах рассыпаются в пыль, а шипы впиваются в десны и обламываются, оставляя в ранке зазубренный кончик…
— Но я не заказывал на завтрак саранчу! — испуганно и в то же время гневно перебил священник. — И вообще я намерен искупить грех вчерашнего чревоугодия долгим изнурительным постом! — По мере произнесения этой тирады падре Иларио постепенно приподнимался на постели и на слове «постом» уже встал в полный рост, возвел очи к кисейной вершине полога и смиренно сложил перед грудью длинные ладони.
— Вот и старайся после этого, угождай вам! — сокрушенно всплеснула руками Хачита. — Сперва являетесь среди ночи, поднимаете слуг, у которых и так-то руки от работы отваливаются…
— Как среди ночи!.. — опешил падре.
— А так, да еще почти что в чем мать родила, — продолжала ворчать Хачита, — шкуры клок через плечо перекинули, вот и вся ваша одежка!.. И все бормотали: акриды! акриды!.. Хорошо, Тилькуате сообразил, сверчка поймал, сунул вам под нос: это, спрашивает?.. — И Хачита, не приближаясь к постели, указала падре на судок, откуда во все стороны торчали лапки саранчи.
— Оно самое: акриды, — с ужасом пробормотал падре, — пища Иоанна Предтечи!
— А не накажи наш хозяин строго-настрого вас ублажать, ни в жисть бы я своего мужа не отпустила среди ночи для вас саранчу ловить, — опять поджала губы Хачита. — Но раз уж нас хозяин не обижает, то и мы для него стараемся…
— Я понял, дочь моя, — слабым голосом перебил падре. — Иди с богом!
Хачита с достоинством повернулась к падре Иларио широкой спиной и вышла из спальни, плавно поводя покатыми плечами.
«Нет, надо ее вернуть, сказать, чтоб они с Тилькуате… — мучительно засвербило в голове падре, когда дверь за ней захлопнулась, — никому ни слова, засмеют, со свету сживут…»
Падре соскочил на пол и, путаясь в полах ночной рубашки, бросился к двери. Но когда он распахнул ее и высунул голову, галерея была пуста, и лишь грани купола слабо светились в лучах восходящего солнца, отбрасывая вниз прозрачные силуэты разноцветных всадников, круживших по дверям и простенкам в плавном, едва заметном для глаза танце. Падре осторожно втянул голову в свои костлявые плечи, прикрыл дверь и попятился в глубь спальни, шаркая босыми пятками по гладко выскобленному дощатому полу. Проходя мимо зеркала, укрепленного над туалетным столиком в углу комнаты, падре с опаской покосился в его тусклый провал, и ему на миг показалось, что оттуда с усмешкой глянула на него бесовская рожа с вьющейся жиденькой бородкой и загнутыми к затылку рожками. Падре Иларио мгновенно осенил лукавого крестом, и тот исчез, уступив место вытянутому бледному лику с высоким плешивым лбом и широкими залысинами. Замена произошла так быстро, что в какой-то миг на месте этих залысин падре еще мерещились рожки, и он уже вскинул руку, чтобы бросить на зеркало второй крест. Но рожки благополучно исчезли, и падре с облегчением опустил руку, не успев сотворить такую дикую нелепость, как открещиванье от собственного зеркального двойника, что, как он читал в некоторых старинных трактатах, может привести к раздвоению личности и, в конечном счете, к безвозвратной погибели души.
Но стоило ему совершить омовение и сесть перед столиком, дабы приняться за необычную утреннюю трапезу, как новое наваждение почти в буквальном смысле слова обрушилось на его плечи: рубашка вдруг налилась страшной тяжестью, а в ключицы впились мириады ворсинок грубой верблюжьей власяницы.
— Господи, спаси мою душу грешную! — прошептал падре внезапно онемевшими губами. — Спаси и вразуми раба Твоего во веки веков!
После этих слов власяница исчезла, а когда падре слегка приоткрыл рот от изумления перед силой молитвы, запеченные до янтарного блеска акриды стали сами собой выскакивать из судка и прыгать в узкую щель между его изогнутыми губами. Перед такой бесовщиной ослабевший дух священника окончательно угас, тело оцепенело, и только нижняя челюсть продолжала равномерно двигаться, с хрустом перемалывая стекловидные панцири и зазубренные лапки насекомых. Когда с акридами было покончено и перед окаменевшим лицом падре закачалась чашечка кофе, он все же нашел в себе силы протянуть к ней руку и сомкнуть дрожащие пальцы на тонкой изогнутой ручке. И в тот же миг он почувствовал, как наваждение отступило: жаркая кровь бросилась в лицо, в висках забились жилки, а сухие ремни мышц вновь налились живой пульсирующей силой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107