Дон Росендо хотел бы уточнить, кого она подразумевает под «всеми», но тут же одернул себя за эту глупую попытку вызвать сестру на совершенно ненужный в силу своей банальности разговор. И так. было ясно, что речь идет о доне Манеко, его слуге Жероме и падре Иларио, уже почувствовавших, что между приятелями назревает некий конфликт, и потому весьма внимательно, хоть и почти незаметно, наблюдавших за развитием их отношений, когда представлялась возможность.
Но опасности отступления по враждебной местности вскоре исключили ее; колонна разбилась на маленькие группки, составившиеся по принципу если не взаимных симпатий, то, по крайней мере, относительно близкого и длительного предыдущего знакомства. Так рядом с доном Диего вполне естественным образом оказались дон Росендо с сестрой, а также падре Иларио и индеец Тилькуате с несколькими своими соплеменниками. Теперь роли несколько переменились: Тилькуате взял на себя обязанности проводника, без малейших возражений предоставленные ему доном Диего, остальные же ограничились тем, что во время движения и ночлегов обеспечивали безопасность их маленькой и почти безоружной группки.
А пренебрегать этим нельзя было ни в коем случае: лес и речная долина служили прибежищем сбежавшего с ртутных рудников сброда, для которого чужая жизнь могла служить лишь средством для поддержания собственной. Пару раз в ночи дон Росендо был едва ли не на волосок от гибели, но развившееся чувство опасности и чуткий сон выручали его, не позволяя разбойникам застать молодого человека врасплох. А так как самые сильные и чуткие всегда располагались на ночлег с таким расчетом, чтобы ночные бродяги не могли незаметно просочиться сквозь их заградительное кольцо, то после пробуждения и короткой схватки дон Росендо мог уже практически не опасаться за жизнь собственной сестры.
Ее отношение к дону Диего также не вызывало особых опасений; во всяком случае, внешне «влюбленные», — а дон Росендо с какого-то времени стал для краткости именно так объединять в уме дона Диего и Касильду, — не переступали грань допустимых в этих обстоятельствах приличий. При этом дон Росендо практически прекрасно отдавал себе отчет в том, что если такое чувство возникло, если между молодыми людьми уже проскочила искра взаимной симпатии, то угаснуть просто так, сама по себе, она не может. Разумеется, он вправе при возвращении на ранчо нагородить между влюбленными множество внешних препятствий: отказать дону Диего от дома, не допускать появления сестры в общественных местах, короче, зажить полными затворниками или даже, если это не поможет, на некоторое время отослать Касильду назад, в Англию, но прежде чем приступить к осуществлению подобных планов, следовало все же убедиться, что чувство дона Диего — не что иное, как светская, ни к чему не обязывающая игра, которая может иметь весьма дурные последствия.
Все эти опасения почти вытеснили из головы дона Росендо воспоминания о «кладе Монтесумы», точнее, о случайно подслушанных на ночном капище разговорах. И дело здесь было даже не столько в том, что реальность существования этих несметных сокровищ с той ночи представилась дону Росендо несомненной, а в том, что факт их наличия и принципиальной доступности невольно обязывал к каким-то действиям: слежке, расспросам, собиранию всяческих нелепых слухов, указаний, примет и, в конечном счете, организации самого поиска.
Проделать все это втайне от окружающих владения дона Росендо плантаторов не представлялось возможным, тем более что по отдельным намекам можно было заключить, что клад находится где-то на его землях, и это обстоятельство не могло не привлекать к поведению молодого человека пристального внимания соседей, хотя бы того же сеньора Уриарте. «Падре Иларио тоже наверняка не захочет остаться в стороне, — продолжал размышлять дон Росендо. — Что ему стоит сочинить обращение к папе римскому, в окружении которого уж наверняка найдутся „крючки“ похлеще Остина, которые сумеют обернуть дело так, как если бы „клад Монтесумы“ уже в момент его захвата отрядом Кортеса сделался законной принадлежностью испанской короны и был оставлен в этих краях лишь на временное хранение».
Занятый всеми этими размышлениями дон Росендо едва заметил, как они с Касильдой оказались перед воротами собственного ранчо, и очнулся лишь тогда, когда забежавший вперед старик Тилькуате распахнул перед ним тяжело скрипнувшую калитку.
Глава 12
Первую неделю брат и сестра отдыхали от перенесенных невзгод, а к вечеру седьмого дня два почтовых голубя доставили на ранчо два совершенно различных как по стилю, так и по содержанию послания.
Первая записка была от дона Диего. Он корректно, даже, быть может, несколько более сдержанно, чем то требовалось, интересовался самочувствием «сеньора и сеньориты» и выражал деликатное, ненавязчивое — «если вы уже отдохнули от моего походного общества» — желание посетить ранчо, дабы «скрасить однообразие быстротекущей жизни в столь приятной во всех отношениях компании».
«Ну вот, начинается, — подумал дон Росендо, искоса поглядывая на слегка порозовевшие щеки сестры, — благородного кабальеро гложет тоска, не иначе как в одну из ближайших ночей я проснусь от звона гитарных струн и звуков душещипательного романса!.. Впрочем, я не удивлюсь, если Господь Бог не обделил его и этим талантом, составляющим необходимую принадлежность всякого бродячего фигляра!»
Надежды на Бальтазара в этом случае не было никакой: дон Росендо не раз замечал, что при появлении дона Диего свирепый пес становился не опаснее болонки, отличаясь от этой живой будуарной принадлежности разве что гораздо более внушительными размерами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107