Уже два дня Туанон и чичисбей находились в плену у Кавалье, а он все еще не появлялся. Табуро, радуясь своему хорошему поступку и успокоившись насчет опасностей, усердно занялся устройством маленькой гостиной в нижнем помещении, откуда открывался очаровательный вид.
Было около восьми часов вечера. Солнце бросало косые лучи. День был великолепный. Туанон, одетая в длинное белое платье, убранное белыми же лентами, с непокрытой головой сидела на вышитом кресле на пороге своей гостиной, откуда открывался необозримый вид на долину. Она до того радовалась такому неожиданному счастью, как близость друга, что почти без страха думала о возложенном на нее поручении. Имея отныне свидетеля своего поведения, она отрешилась от тягостной заботы и вся отдалась желанию спасти Танкреда, который, вероятно, был недалеко. Это душевное спокойствие, эта лучезарная надежда делали Психею еще более очаровательной. Табуро, сидевший возле, был одет в черный бархатный кафтан и такие же штаны. Он носил шелковые чулки ярко-малинового цвета, как и его жилет, подстриженный темный парик и длиннейший кружевной галстук.
– Знаете что, тигрица? – проговорил чичисбей. – Клянусь честью, этот черт совсем не явится и не пришлет нам пропуска. Теперь, когда я уж решился, я желал бы, чтобы задуманное удалось: чувствую, во мне пробуждается дипломат. Да, ведь дело нешуточное: речь идет о спасении целой провинции, о прекращении гражданской войны!
– Я чувствую себя теперь более спокойной, более смелой, – проговорила Психея. – А все-таки мне кажется, что, когда останусь наедине с этим человеком, мое сердце захочет выскочить из груди.
Тут г-жа Бастиан доложила Психее:
– Графиня, вот идет предводитель мятежников! Он спускается по горной тропинке.
– Друг мой, не покидайте меня! – просила Туанон, не в силах преодолеть своего волнения.
– Мужайтесь, дитя мое, успокойтесь, и, главное, примите неутешный вид! Просите, умоляйте. А я намерен испускать нечеловеческие стоны и вздохи. Впрочем не слишком-то сильно ублажайте его: вы ведь умеете околдовывать, что, черт возьми, и его, пожалуй, разжалобите.
Ночь уже почти наступила. Г-жа Бастиан, сопровождаемая Кавалье, зашла в комнату и поставила на стол две свечи. Легко было заметить – и это в особенности поразило Психею – что камизар был одет со всевозможной изысканностью. Чувствуя всю неловкость своих движений, он при входе в гостиную остановился на пороге и отвесил принужденный поклон. Но вслед за тем, краснея за свой ложный стыд, сознавая себя господином своих пленников, он выпрямился и с решимостью подошел к креслу Психеи, которая, вся дрожа, осталась в нем сидеть. Табуро стоял возле. Кавалье, очень бледный, имел печальный, озабоченный вид.
– Сударыня! – резко сказал он Психее. – Я еще не могу вернуть вам свободы. Через несколько дней возможно... Да и то не знаю, допустят ли обстоятельства.
– Ах, сударь, пощадите, сжальтесь над нами! – воскликнула Психея, привстав наполовину и умоляюще сложив руки.
– Славный предводитель, будьте великодушны, дайте нам свободу, чтобы мы могли всюду прославлять вас самым милосердным из победителей! – прибавил Клод. – Что вы хотите делать с нами, сударь? Мы уже и без того так долго находились в плену у камизаров.
Тысяча разнородных чувств волновали Кавалье. Чутье подсказывало ему отпустить Психею на свободу: ведь удерживая ее близ себя, он вступает на роковой путь. Вот уже два дня как самые бурные волнения потрясали его сердце. Он едва помнил возложенную на него великую задачу. Несмотря на согласие Ролана и Ефраима принять его план, он остался в полном бездействии, тогда как сам же доказывал необходимость спешить. Тщетно юноша звал на помощь разум: обворожительное лицо Туанон всюду преследовало его; в его ушах постоянно раздавались звуки ее сладкого голоса. Устрашившись силы любви, вспыхнувшей с такой быстротой, он раз двадцать собирался послать Психее пропуск; но когда он увидел ее такой обворожительной, у него не хватило решимости.
– Графиня, я кажусь вам безжалостным, – возразил он после минутного молчания. – Но этого требует осторожность. Зато, если дадите слово, что ни вы, ни ваш брат, не сделаете попытки к бегству, я удалю приставленных к вам часовых.
– Увы! Раз необходимо отказаться от счастья быть свободными, – ответил со вздохом Табуро, – мы дадим вам слово. Но будем ли мы защищены от оскорблений со стороны остальных камизаров?
– Только мои войска занимают эти горы, – ответил Кавалье и прибавил взволнованным, смущенным голосом, ища взгляда Туанон. – Я сам буду заглядывать сюда, чтобы убедиться, что тут происходит.
Психея ответила со сдержанной грустью:
– Сударь, я подчиняюсь своей участи. Но по тому, что я про вас слыхала, я надеялась на большее великодушие. Впрочем, это ужасное положение не представит для меня ничего нового.
– Поверьте, сударыня, только требования войны заставляют меня так действовать, – пробормотал Кавалье.
– Верю вам, сударь, – ответила Психея немного высокомерно.
Последовало глубокое молчание. Ни Туанон, ни Клоду нечего было более сказать. Кавалье слишком поглощен был своей любовью, и у него слишком мало было светского навыка, чтобы поддержать разговор в столь затруднительную минуту. Он чувствовал убийственное смущение, проклинал свою робость, но чем больше понимал необходимость говорить, тем труднее было ему исполнить это. Между тем, чем долее длилось его молчание, тем более становилось оно просто смешным. Чтобы чем-нибудь заняться, он бессознательно открывал и закрывал клавикорды, на которые опирался. Наконец, сделав невероятное усилие, чтобы побороть свою робость, он хотел заговорить, но издал только неясный звук:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154