Я слишком горжусь своим успехом, чтобы не постараться выполнить в точности своего обещания.
– Ваше превосходительство, это слишком большая честь! Я не смею... – сказал Кавалье, почтительно кланяясь.
– Ну что это? – улыбаясь сказал г. Вилляр. – Вы, кажется, смущаетесь? Как это идет к вам, чья молодость, храбрость, благородство, великая военная известность кружит головы всем женщинам. Да, предупреждаю вас, приготовьтесь быть предметом всеобщего любопытства: вам будут удивляться без конца: и я невольно смеюсь при мысли об удивлении всех этих прекрасных любопытных дам, когда они увидят героя, которым так давно уже заняты. Представьте себе, что среди всего этого света, Монпелье, Парижа, Версаля, вы, слывете чем-то вроде нелюдимого лешего, дикаря, без всякого изящества и дурно воспитанного. Каково же будет приятное удивление наших дам, когда вместо страшилища они увидят молодого и... Что я хотел сказать? – прибавил Вилляр, улыбаясь и останавливаясь на полуслове. – Мы еще в таких отношениях, когда откровенность может показаться лестью. Умолкаю... Но множество нежных взглядов докончат мою речь. Ах, да! Знаете, очень скоро я увезу вас в Версаль. О, вы должны доставить мне это удовольствие, я дорожу большой честью лично представить вас королю, который так желает видеть вас. Вы – живой трофей моей победы! Вместо того чтобы принести в дар его величеству обрывки знамен, залоги кровавых побед, я приведу ему очень юного, но весьма знаменитого полководца, который вскоре должен еще возвысить славу его оружия.
Высказывая все это, Вилляр в то время набрасывал на бумагу союзный договор, который Кавалье должен был прочесть во главе своего отряда.
Странная и роковая суетность человеческой природы! Эти последние слова Вилляра о любопытстве, которое Кавалье внушает женщинам Лангедока, о его приятной внешности, о его представлении ко двору могущественно повлияли на воображение молодого севенца и, может быть, еще более укрепили его в его решении. Это будущее, столь ослепительное, столь упоительное – будущее, о котором он часто мечтал, наконец открывалось его пламенному честолюбию. Он сделается достойным Психеи: она будет гордиться им. С этих пор жизнь его польется блестящим и быстрым потоком среди любви и славы!
– Вот союзный договор! Прочтите его и если одобряете, подпишите, как я подписал. Поставьте здесь «Жан Кавалье», рядом и на одной строке с этими словами: «маршал, герцог де Вилляр». О, ни больше, ни меньше! – сказал Вилляр с очаровательной приветливостью.
Кавалье внимательно прочитал бумагу. Последнее угрызение совести на минуту удержало его руку, но он подумал, что ведь тут, так сказать, обеспечение его брака с Туанон, и быстро подписал договор.
– Теперь, когда вы принадлежите к числу наших, граф, – весело сказал Вилляр, – позвольте выразить вам свою радость поцелуем, как водится между дворянами: я ведь жду только бумаг о вашем производстве, чтобы считать вас таковым.
Маршал сердечно сжал севенца в своих объятиях. Потом он позвонил, приказал позвать Лаланда и вручил ему бумагу. Вслед за тем Кавалье, сопровождаемый этим старшим офицером и его свитой, отправился к своим отрядам, оставленным на высотах Нима.

КАМИЗАРЫ

Отряд Кавалье расположился на обширной равнине, покрытой вереском, у подножия развалин какого-то здания. На западе довольно высокий, покрытый лесом холм вырисовывался на небе, освещенном последними дневными лучами, так как солнце склонялось к закату и быстро опускалось. На востоке смутно рисовались вдали колокольни Нима, целиком охваченного горячим и светлым паром. Солдаты поставили ружья в козлы. Одни лежали на земле, другие прогуливались, оживленно разговаривая. Главные офицеры Кавалье, Иоас, Жонабад, Илья Марион с нетерпением ждали его возвращения. О Ролане и Ефраиме же никто ничего не знал. Несмотря на то, что солдаты и офицеры имели полное основание жаловаться на отряды двух главарей, они не могли не беспокоиться о судьбе своих единоверцев.
– Солнце садится, а брат Кавалье не возвращается, – сказал Иоас. – Это презренные моавиты невероятно хитры и жестоки... Господь, сохрани его!
– Ефраим и Ролан отправились, может быть, догонять нашего предводителя? – спросил Жонабад.
– Никогда брат Кавалье не заговорит больше с Ефраимом и Роланом, – отвечал Иоас. – В особенности с Ефраимом, с тех пор как он разоружил наш отряд, вечером после битвы при Тревьесе. Разве эгоальский лесничий не поступил с нами, как с трусами, недостойными служить делу Господа, – с нами, выигравшими битву? Ефраим безумец! Мы не нуждаемся ни в нем, ни в его диких горцах.
– Ефраим не безумец! – воскликнул Жонабад, как будто оскорбленный словами Иоаса. – Господь посещает Ефраима: он единственный среди нас имеет видения. Предвечный открылся ему и сказал, что настанет день, когда святой дух покинет брата Кавалье...
– Ты думаешь еще об этих безумных горцах, о которых Ефраим рассказал нам в госпитале во время отсутствия Кавалье! – возразил Иоас, пожав плечами. – Разве ты не видишь, что они завидуют нашему начальнику?
– Ефраим – святой человек, это самый святой из Божьих, избранников, – ответил Жонабад, покачав головой. – А Кавалье, видишь ли... Рука его устает. Иначе почему его воины вот уже два дня держат мечи в ножнах, вместо того чтобы взять их в руки? Косы моих косцов между тем очень остры, хотя и почернели от моавитской крови. И для чего это тайное совещание с амалекитянами? Зачем, вместо того чтобы идти к ним, не заставил он их прийти к нему? Почему не говорил он с ними громко среди нас? Скажи мне, почему?
– Без сомнения, политика требует этой тайны, – нетерпеливо возразил Иоас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154