словом, хорошие костюмы были одной из тех немногих слабостей, в которых он не мог себе отказать. При этом, как ни странно, но ему никогда не приходило в голову, что дом, в котором он живет, является верхом безвкусицы. Объяснялось это тем, что Адам Фарли почти не обращал на него внимания.
... Через несколько минут он прекратил хождение из угла в угол и подошел к огромному столу резного черного дерева. Усевшись в кожаное, цвета красного вина, кресло, он тупо уставился в лежавший на столе список предстоявших ему на этой неделе деловых встреч. Глаза чесались и болели от хронического недосыпания, тело ломило, а голова прямо-таки раскалывалась - не только от усталости, но и от одолевавших его изнурительных дум. Ничего, казалось ему, нет в его жизни стоящего: ни радости, ни любви, ни теплоты, ни дружбы - нет даже интересов, которые могли бы поглощать его нерастраченную энергию. Ничего... ничего, кроме бесконечно тянущихся пустых дней, завершающихся длинными, полными одиночества ночами. И так день за днем, год за годом.
Сейчас, когда он сидел, расслабившись, лицо его выглядело особенно изможденным. Багровые пятна на щеках, круги под глазами - свидетельства мучительной ночи, когда душу раздирают те же самые неразрешимые вопросы, которые он беспрестанно задает себе во время своих ночных бдений, шагая взад-вперед по спальне и думая, думая... При всем том, однако, лицо оставалось молодым, почти юношеским, хотя и омраченным глубокой печалью и усталостью, так что, несмотря ни на какие следы душевных страданий, Адам Фарли все-таки выглядел куда моложе своих сорока четырех лет.
„Вся моя жизнь - сплошная неразбериха, - с отвращением подумалось ему. - Зачем продолжать жить? Ведь у меня нет никакой цели. Хотел бы я иметь мужество пустить себе пулю в лоб и покончить со всей этой волынкой”.
Эта пришедшая в голову мысль так поразила его, что он тут же выпрямился в кресле, схватившись за подлокотники. Он взглянул на свои руки. Они дрожали. Даже в худшие свои минуты - а их, видит Бог, было в последнее время не так уж мало - мысль о самоубийстве ни разу не посещала его. Раньше он считал, что самоубийство - синоним трусости; сейчас, однако, он признал, что этот поступок требует известного мужества. Он даже пришел к выводу в то мгновение, пока сидел, погруженный в грустные воспоминания, что только тупицы никогда не помышляют о самоубийстве. „Наверняка ведь, - спросил он самого себя, - большинство разумных людей в какой-то момент своей жизни должны были рассматривать подобный конец?” Иначе и быть не могло - значение жизни и сама человеческая сущность - вдруг понял он всю тщетность своих прежних усилий - подводят любого к бездне разочарования и отчаяния. В его же случае примешивалось еще и чувство беспомощности, выносить которое с каждым днем становилось все труднее и труднее.
Невзирая на все свое богатство и положение в обществе, Адам Фарли, разочаровавшись во всем, вел жизнь мученика. Счастья для себя он уже не ожидал и стремился единственно к достижению минимальной удовлетворенности или, на худой конец, душевного спокойствия. Однако он так и не мог, хотя бы на время, избавиться от гнетущего чувства одиночества и сердечной тоски - тем более что и тем и другим был обязан лишь самому себе. Его разочарование и мучительное разрушение прежних иллюзий объяснялись одним - предательством самого себя, своих амбициозных планов, мечтаний и былых идеалов. Предательством, в котором виноваты были его разум и моральные убеждения.
Адам медленно оглядел библиотеку, словно впервые увидел ее после длительного путешествия. Комната была поистине величественна: высоченный потолок, огромные размеры, отделанные панелями мореного дуба стены, собрание старинных книг, выразительные антикварные изделия. Паркетный пол устлан ворсистыми персидскими коврами, чьи теплые красные и темно-синие тона прекрасно дополняют цвет дерева; редкая коллекция гравюр с изображением сцен из охотничьей жизни украшает части стен, свободные от книжных полок. Возле отделанного резным дубом камина стоит удобный длинный диван „честерфилд", обитый кожей темно-вишневого цвета, и несколько глубоких бархатных, цвета темно-красного вина, кресел с высокими спинками и такими же боками для защиты от сквозняков. Стоявший рядом журнальный столик черного дерева завален кипами газет, журналов и разных иллюстрированных изданий; в углу шкафчик темного ореха: там, на серебряном подносе, стоят хрустальные графины с портвейном, бренди, шерри, виски и джином и высокие хрустальные бокалы, посверкивающие в серовато-тусклом утреннем свете.
Библиотека, в отличие от большинства других комнат Фарли-Холл, никогда не была перегружена всякого рода безделушками и „финтифлюшками", как он их презрительно называл, что отвечало вкусам жены и с чем сам сквайр безуспешно пытался бороться. Вот почему в этой комнате ощущалась некая благородная простота и достоинство, правда, достоинство в его чисто мужском понимании. Как и его спальня, которая была выдержана даже в еще более аскетическом духе, библиотека отражала и характер хозяина, и его вкусы. Когда в доме не принимали гостей, Адам почти все свое время проводил в библиотеке, и поскольку гости теперь бывали у них довольно редко, библиотека стала как бы его убежищем, куда он мог удалиться для чтения и размышлений и куда не имел права заходить никто другой. Адам Фарли знал, что здесь ему никто не помешает.
Он посмотрел на часы. Почти половина восьмого, а никто из прислуги еще не появлялся. Если, впрочем, не считать той замухрышки, которая попалась ему на глаза в малой гостиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166