От этого смешанного аромата его вдруг замутило, особенно когда он вспомнил, что только что сделал с трупом. Впрочем, решил он, поступка, о котором никто не знает, как бы и не существует. Его не существует для общественного мнения, его не существует для закона и, уж тем более, для истории, которая, как известно, ни словом, ни полсловом не соврет. Следовательно, его не существует вообще, а если еще немного сощурить глаза и чуть-чуть повернуть голову, то оказывается, что его и вовсе никогда не было, а был только сон, который развеется и забудется после первого глотка утреннего кофе.
После этого открытия майору стало намного легче, и он спокойно приступил к осуществлению остальной части своего плана.
Он перенес уже начавшее остывать тело на кухню и усадил его на пол, прислонив спиной к стене, как раз напротив газовой плиты. Придирчиво осмотрев дело рук своих, он внес мелкие поправки, слегка переменив позу, чтобы она казалась более натуральной, и, прихватив нож и спички, направился в прихожую. Электриком он был весьма посредственным, но дело ему предстояло несложное, на уровне ликбеза: оголить жилы провода подключения телефонного аппарата и соединить их таким образом, чтобы в тот момент, когда в квартире раздастся звонок, произошло короткое замыкание и образовалась искра, из которой, если верить поэту, возгорится пламя.
Минуты две он ковырял изоляцию тупым ножом, но в конце концов сдался и вынул из кармана своих мешковатых плисовых штанов коробок спичек. Он заранее знал, что кончится этим, и именно поэтому сразу прихватил спички, чтобы лишний раз не возвращаться на кухню. Со спичками дело пошло веселее — изоляция почернела, вспыхнула, от нее кверху потянулась ниточка копоти, потом пластмассовая рубашка провода сделалась прозрачной, как стекло, и потекла, срываясь вниз стремительными, чадно горящими на лету каплями, расползаясь в стороны и обнажая тонкие медные жилы проводов.
Через минуту дело было в шляпе.
Майор убрал в карман спички, почти с грустью подумав, что скорее всего надевает свои любимые домашние штаны в последний раз, точно так же, как и старые кожаные шлепанцы, верой и правдой служившие ему много лет подряд. Это было немного печально, но это было обновление, словно он год за годом брел по мрачному сырому ущелью, сбивая ноги о камни, дрожа от холода и питаясь всякой дрянью, и вдруг увидел выход на залитую солнечным светом зеленую равнину... И, конечно же, выход охранял тролль. Тролля следовало убить, что и было сделано с присущим майору Гаврилину профессионализмом... Правда, он проделал с этим троллем еще кое-какие штуки, без которых вполне можно было обойтись, но к этому не стоило возвращаться. Стоило подумать о том, что делать на этой солнечной равнине, в краю непуганой дичи... Но это тоже успеется. Сначала надо выйти из этого чертова ущелья, оставив в нем все то, что за годы блужданий в сырых потемках стало привычным и даже, можно сказать, родным... Например, кожаные шлепанцы. В мире миллионы кожаных шлепанцев, черт их побери, как и плисовых штанов и вязаных домашних курток... И миллионы баб, если уж на то пошло.
Он отнес на кухню нож и спички и аккуратно разложил все по местам, попутно подмигнув неподвижно сидевшей у стены супруге. Супруга не ответила на его подмигивание. На лице у нее застыла мучительная гримаса удушья, которую, если не знать вызвавших ее причин, можно было принять за выражение удовольствия, почти экстаза... Возможно, ей понравилось то, что проделал с ней Виктор Николаевич напоследок... Возможно даже, она была не против повторить, но момент ушел, и теперь сам Виктор Николаевич был категорически против. Даже подумать было противно — прикоснуться к этому похожему на сломанную деревянную куклу созданию, а не то что... Гм, да.
— Перетопчешься, — вслух сказал Виктор Николаевич Гаврилин жене, словно та и впрямь его о чем-то просила.
В Москву на цыпочках крался серенький воровской рассвет, окна светлели на глазах, и Гаврилин выключил на кухне свет — выражение лица Наркиссы Даниловны вдруг перестало ему нравиться. Теперь оно казалось почти насмешливым, и он подумал, что проклятая сука и тут ухитрилась поставить на своем: прожив всю жизнь в воображаемых муках, она заставила его организовать для нее поистине мученическую смерть. Он невольно припомнил, каким твердым и неприятно горячим было ее тело, когда она билась на постели, умирая от удушья, и удивился себе: она была далеко не первым человеком, которого он отправил посмотреть, правду ли говорят попы о загробной жизни, и то, что он все время возвращался мыслями к этому не слишком значительному эпизоду своей богатой событиями биографии, было, по меньшей мере, странно.
Он заглянул в холодильник. Яиц оставалось шесть штук, и он решил, что съест их все — Виктор Николаевич обожал яйца, особенно яичницу, но никогда в жизни ему не удавалось запросто съесть глазунью из шести яиц. Наркисса Даниловна, помимо всего прочего, была еще и очень экономна во всем, что касалось еды, словно Москва была окружена блокадным кольцом или они жили на пособие по безработице. Снова подмигнув жене, он зажег плиту и поставил на огонь сковороду — само собой, это был «Тефаль». Пока сковорода нагревалась, он сходил в гостиную за сигаретами, закурил и стал готовить себе глазунью, зажав сигарету в углу рта, чтобы дым не ел глаза.
Когда яичница поспела, он выложил ее на тарелку, для чего ему пришлось взять самую большую из имевшихся в наличии, густо намазал маслом огромный кусок хлеба и уселся за стол.
— Завтрак готов, — сказал он, постучав вилкой по краю тарелки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120