– Понимаю. А отчего ребенок моей мамы умер?
– Не справился ее организм. У нее-то у самой мальчонка был – слабенький, маленький, как недоношенный, хотя она все девять месяцев проносила… Уж как она счастлива была, когда я ей тебя показала! Щечки у тебя были как яблоки, глазки синие, пух на головке белый, и на плечиках – тоже пух, как персик! Ты, я смотрю, потемнела, а?
– Потемнела, – согласилась я, потрогав для верности свои крашеные волосы. – А чего же вы опасаетесь, Наталья Семеновна? Вы же толком ничего не знаете? Ни кто, ни что, какая «шишка», какая дочка – ровным счетом ничего!
– Потому, может, и жива до сих пор… А Лены Куркиной – нету больше. Машина ее, понимаешь, сбила… Сбить-то сбила, да вот какая машина? Чья машина? И отчего сбила Лену Куркину? Вот что интересно!
Она посмотрела на меня, словно желая убедиться, что мне тоже интересно. Мне было интересно, даже очень интересно, что я и немедленно изобразила на своем лице и даже переспросила:
– Отчего же?
– А оттого, что жадность ее сгубила.
– ?
– Да-да, за длинным рублем Лена погналась. Я понимаю, каково ей жить на пенсии, без доходов, без связей… Раньше не так было: мы были уважаемыми людьми, если что достать надо – все к нашим услугам, все могли! А сейчас как? Доставать уже ничего не надо – все есть, иди и купи, были бы только деньги. Вот тут-то и загвоздка: денег-то всего – пенсия! Не разживешься. И вот вбила она себе в голову заработать на старом секрете…
Явилась она ко мне в конце сентября. Помнишь, говорит, ту историю с ребеночком? Помню, отвечаю, а чего это ты вспоминать взялась? Да так… – хитрит Лена. А фамилию, говорит, той женщины, которой девочку отдали, тоже помнишь?
Я ей в ответ: ты чо, мать, через столько-то лет помнить? Да я ее сразу и забыла!
А я тогда и вправду не помнила.
«Колись, – говорю, – Елена, чего темнишь?»
«Да я вот думаю, можно было бы подзаработать теперь… Не можешь узнать фамилию-то?»
«Это в архивах надо смотреть, а кто же меня туда так просто пустит, я там уж семь лет как не работаю, и персонал весь сменился!»
«Ну не весь же! Кто-нибудь да остался из старых коллег, вот ты и попроси…»
«Ты смешная, о чем я просить стану? Если бы я сама перебрала карты рожениц, так я бы наткнулась и вспомнила фамилию, а так – чего я говорить буду? Найди мне всех, кто рожал в таком-то году в таком-то месяце? Я уж и не помню, какой год и месяц был…»
«Май, – говорит Лена, – семьдесят четвертого года».
«Ну слушай, не знаю я. Подумаю… А кто же это тебе заплатит? Ну, найду я тебе фамилию, а ты явишься к женщине: здрасте, а ребеночек-то не ваш! И думаешь, побежала она тебе платить за такую радостную новость? Только беду в семью принесешь! Разве вот только если ты к другой собираешься, к той, которая родила…»
«К примеру».
«Ленка, ты спятила. Шантажом собираешься заниматься?»
«Ладно, ты не хочешь помочь? А то и сама бы заработала».
«Нет, – говорю я ей, – ты спятила, и все тут!»
«Да ладно, успокойся, я пошутила. Никуда я не пойду».
«Слава Богу, – говорю…»
Она меня больше не просила, но разговор мне этот запал. Я действительно попросила знакомых, оставшихся работать в Ганди, показать мне архивы. Толком даже не знаю зачем. Нашла-таки: Самарина Вера…
А Ленке я ничего не сказала. Мне эти дела не нравятся. К тому же я уже оформляла отъезд в Америку, к детям, и зачем мне лишние хлопоты? Мне бы деньги, конечно, пригодились для отъезда, разве же я возражаю, чтобы заработать! Но шантаж – это ж дело дурное! И опасное! Вон, как фильм какой смотришь – так всегда шантажистов убивают. То, конечно, кино… Да только через несколько дней Лена под машину попала. Мне отчего-то не по себе сделалось, мысль мелькнула, что уж не отправилась ли она и впрямь шантажировать мамашу той девочки, то есть твою… А уж когда спустя еще пару недель я через общих знакомых услышала, что и главврач Демченко погибла, и снова несчастный случай, мне и вовсе нехорошо стало. Ну, думаю, пора мне к детям ехать. И уехала.
Наш стол давно был убран, и «Витторио де Сика» поглядывал на нас с любопытным нетерпением. Ресторан был пуст, и ему, видимо, хотелось спокойно отдохнуть несколько оставшихся часов до вечернего налета посетителей. Джонатан сделал знак, чтобы расплатиться.
Колесникова, закончив свою историю, как-то потухла, лицо ее озаботилось, закрылось. Пожив полтора часа воспоминаниями о прошлой жизни, в которой она была значительной фигурой, вершащей судьбы, причем в самом прямом смысле этого слова: в ее руках были жизни и смерти, в ее руках было будущее младенцев и их счастливых – или несчастных – матерей, она вернулась мыслями к настоящему, в котором был Брайтон-Бич, невеселая и одинокая жизнь «по талонам»… Эмигрантская жизнь, о которой я знала мало и понаслышке, мне показалась удручающей. Во всяком случае, та, которую я увидела здесь.
В машине мы молчали, и только уже около ее дома, прощаясь, я сказала:
– У вас, Наталья Семеновна, нет причин бояться. Вы не знаете, кто моя настоящая мать – а именно ей мешают люди, знающие тайну моего рождения. Ей мешаю я. Ей мешают – мешали – те, кто принимал у нее роды. А вы – вы тут ни при чем. О вас даже никто ничего и не знает, скорее всего. Так что спите спокойно.
– Твоими бы устами… Ну, спасибо за обед.
Она было дернулась, чтобы идти, но осталась на месте и, помявшись, спросила:
– Ты… Ты правда счастлива со своей матерью?
– Правда!
– На меня зла не держи… Что делать-то будешь теперь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138