Сейчас выйдет на привокзальную площадь, увидит Давида Сасунского и с новым оттенком печали станет созерцать чашу терпения, опрокинувшуюся под копытом коня. День выдался холодный, в бассейне не было воды, и чаша терпения, как всегда опрокинутая, тоже грезила о воде. Давид сидел по-прежнему в седле, все в той же позе, устремив взор к непостижимой дали. Давиду тоже некуда идти.
«Здравствуй, сопечальник»,— громко сказал Варужан и оглянулся. Возле памятника никого не было. Куда же пойти? Бабушка наверняка уже проснулась, Сэм и Сюзи вряд ли... Может быть, пойти домой? Нащупал в кармане ключ. Мари проснется, начнутся расспросы, скажет что-нибудь горькое или ласковое, спросит: кофе не хочешь?.. Перспектива выпить кофе показалась ему соблазнительной. Да в конце концов, он и сам себе может сварить и выпьет его горячим-горячим, до дна, до самой гущи... Если он пойдет домой, у него будет возможность поспать еще несколько часов. Нет, Варужан, если уж Мари проснется, она тебе спать не даст. В ней за это время столько слов скопилось, что тебе этого словопада не выдержать, непременно начнется выяснение отношений. А тебе не до этого — остаться бы сонным, одеревенелым, ни на что не реагирующим... Куда подъезжает сейчас поезд Егинэ?.. Как жила эта женщина?.. «Домашние мой брак просто «вычислили»: ты, мол, романтик, витаешь в облаках, если и муж такой будет, как жить станете? — сказал отец. Все казалось решенным правильно, выбор подходящий. Арцрун —трезвый, умный парень, хороший семьянин. Но... но люди не деревья, и прививка не удалась. Месяца через два после замужества я уже помышляла о разводе. Однажды всю ночь проплакала у мамы. Отец умрет от горя, сказала мать. Я замолкла, а отца и в самом деле через несколько месяцев не стало — попал в автомобильную аварию, и это горе все прочее отодвинуло на задний план. Потом тяжело заболела свекровь, чудная женщина, я обязана была за ней ухаживать. Потом заболел он сам, Арцрун. Я постепенно приспособилась к той жизни...»
Город пробуждался незаметно. Привокзальная площадь была уже полным-полна людей и машин.
Варужан сел на скамейку — прямо напротив Давида. Памятник — великолепный собеседник, он слушает тебя с неизменным выражением лица и, главное, не прерывает, не дает советов, не высказывает своего мнения.
«Ну, что делать будем, Давид?..» В сумке у него лежала рукопись, электробритва, зубная щетка, чистая бумага.
Зачем ему нужно писать? Чтобы написанное сегодня завтра читать с отвращением, усмехаясь над собственной наивностью? «А, Давид?..»
Памятник смотрел прямо на Варужана — глаза у всадника добрые и озабоченные. Варужан вдруг увидел, что глаза у Давида голубые, хотя разве бывает голубая медь?.. На сколько младше его Давид Сасунский? Засмеялся. У него мог бы быть сын, ровесник Давида... «А у меня никого нет, Давид...»
Говорят, в первые сорок лет человек делает все, чтобы сократить свою жизнь, а после сорока пытается сделать все, чтобы ее удлинить. Первое великолепно получается,— во всяком случае, у Варужана получилось. Ну, а теперь что — начинать трястись над собой, не совершать ошибок? Вспомнил курортный городок, поток лечащихся... Годами лишают себя всего, чтобы прожить на несколько месяцев дольше. А ради чего, ради кого?.. И в чем суть этой так называемой жизни? В том, чтобы спокойно спать, трижды в день есть, не простужаться, не волноваться?
За два месяца Варужан не сумел закончить даже одного рассказа — сбежал от старых знакомых, появились новые, сбежал от женских прелестей, появилась Егинэ с ее беззащитной, всеполоняющей любовью, которая вот-вот запутает его вконец, подчинит себе, придавит. «Человек, если тебя некому выслушать, сам себе стань аудиторией, кафедрой, залом». И в какую-то минуту защищать себя, успокаивать, утешать показалось ему и сладостным и справедливым делом...
Сейчас тебе доставляет удовольствие жестокость, очнись, одернул он себя, даже палач в глубине души жалеет жертву. Пожалей себя. Свои книги ты, бывало, писал кровью. Порой, правда, у тебя недоставало нервов и терпения углубиться в жизнь, в характеры, заглянуть за зримую поверхностную черту, однако многое ты постигал интуицией. Ты не боялся упреков в морализме, и это в наше-то время, когда хорошим тоном считается брюзжание, нытье и недовольство. А ты говорил, что жизнь, несмотря ни на что, прекрасна, что хороших людей больше, что в душе даже самого злого человека таится зернышко добра, и пытался пробудить это зернышко от дремы. Жизнь твоя прожита не напрасно. Как сказал поэт, «песнь моя смеется, плачет жизнь моя»... Ты понял, что на недовольство имеет право лишь человек, который любит другого человека, свою землю, страну, народ... Слово твое не осталось незамеченным — тебя читают, сопереживают, шлют письма, заходят, делятся порой самым сокровенным, просят тебя о помощи. Разве этого мало? О, ты не хуже других знаешь темные закоулки человеческой сущности, не хуже, скажем, чем Мигран Малумян, но, зная это, ты как
бы и не хочешь этого знать. Ты щадишь человека — пытаешься убедить его, что он сильнее, чище и добрее, чем самому ему кажется. У тебя не отшлифованы фразы, образы, порой ты не дожидаешься, когда на кончике пера появится то самое слово — единственное, точное. Ну и что? Каждый средний критик это слово знает, тебя задолбили советами. Но ты пишешь не ради слов — ты сегодня, сейчас желаешь беседовать с людьми. Как удачно выразилась Егинэ, ты не хочешь, чтобы остыла, окаменела жизненная лава,— в застывшем состоянии ее ничего не стоит исследовать, тогда и слова подыщутся, те самые, единственные, точные, которые устроят критиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179