— Конечно, Варужан,— сказал дядя.— Зачем вам уходить? В такой час у нас тут и машины не поймаешь.
Варужан сделал безнадежную попытку сослаться на то, что ночью ему хочется поработать. Тут уж возразил Арам:
- Чистой бумаги дома навалом, а вот бензин у меня кончился.
— В кои-то веки ты появился,— вздохнула бабушка.— Вдруг увидишь— утром уж меня нету...
— У бабушки утром сердечный приступ был,— зашептал на ухо Варужану Арам.— Ты приехал, она ожила. Будь человеком...
Варужан перехватил взгляд Мари — боль, плескавшуюся в ее глазах, разглядел он один, а другие видели только ее очень красивые глаза и желание остаться.
— Ты мне уж не надрывай сердца, милый... Оно у меня и без того надорвано,— сказала бабушка.
А Мари отозвалась:
— Если у тебя работа, иди... А я... я еще до твоего приезда обещала бабушке эклеры испечь.
— Да, да! — закивала бабушка.— Кто еще такие эклеры печет, как наша Мари?
Варужан был повержен и обезоружен, путь к отступлению ему отрезали — уйти означало заронить семя сомнения в усталое бабушкино сердце. В ушах стоял шепот Арама: «Утром у нее сердечный приступ был».
Точку поставила Нуник:
— Пойду кофе сварю. Если собираешься ночью работать, это важнее чернил.— И повернулась к бабушке: — Кто варит такой кофе, как я? — И сама же ответила: — Только бабушка.
Арам развеял последнее облачко:
— Обе Нуники, и обе хвастунишки. Что с них возьмешь? Гюмрий-ская бабушка и внучка гюмрийской бабушки.
Нуник побежала в кухню.
— А мы так и не поговорили,— сказал Тигран.— Может быть, утром?.. Нам есть о чем поговорить, Варужан.
— Тсс! — приложил Арам палец к губам, скосив глаза на бабушку. Как только вошли в комнату, Варужан подкинул в камин дров и выключил свет.
— Я лягу на диване, Мари.
— Хоть на минутку свет включи...
Зеленый абажур придал комнате окраску весеннего леса.
— Дай мне одну подушку и покрывало.
В зеленоватом освещении комнаты Варужан увидел на письменном столе пачку бумаги и самописку. На верхнем чистом листе был нарисован фломастером большой вопросительный знак. Арамовых рук дело. Улыбнулся.
— Ничего, если я закурю?
— Кури,— сказала Мари.— Когда я тебе что запрещала? Голос у нее был жалкий, беззащитный. Варужан погасил свет и только теперь взглянул в сторону жены. Память оживила в нем другие картины. Мари лежала на той самой кровати, на которой когда-то мучительно умирала мать Варужана. В углу, где стояла кровать, было абсолютно темно, светлело лишь одно пятно — видимо, голая рука Мари. Мари лежала тихо, будто не Дыша, и Варужану почудилось, что он один в комнате, да и на всем белом свете. В сорок четвертом, когда
пришла бумага, что отец пропал без вести, матери было двадцать два года. Она не поверила. Не поверила и после сорок пятого, когда вернулись все, кому суждено было вернуться. Мать была красивая, обаятельная, и многие просили ее руки. «Ребенка мы вырастим,— сдерживая боль, сказал дед Ширак. Ребенком был Варужан.— А ты, доченька, заживо себя не хорони. Ты ни в чем не виновата...» — «Значит, гоните меня? — спокойно возразила мать.— Если даже гнать будете, все равно не уйду...» И вот в шестьдесят втором году... Сперва от отца пришло письмо, потом тяжелая посылка. Первым стал читать письмо дед Ширак, и на лице его мало-помалу угасал свет. Так свечка погорит-погорит и погаснет. Мать выхватила у него из рук письмо и не просто прочитала его, а как бы проглотила глазами. Отец писал, что живет в Америке, давно женат, двое детей. «Прости меня, Ашхен, прости. Моя жизнь так сложилась...»
Самые красивые подарки предназначались матери. В этой комнате, перед этим камином, мать с сыном просидели всю ночь, и тикин Ашхен один за другим побросала в огонь подарки — даже золотой браслет, не только пестрые коробочки с пудрой и помадой. Страшный это был костер. Комната наполнилась удушливой гарью от паленой материи и каким-то химическим, ядовитым дымом, но мать ничего не чувствовала. Варужан тоже бросил свои подарки в огонь. А в соседней комнате беззвучно плакала Мари. Они с Варужаном тогда только поженились, мать его спешила с этим браком, внука хотела, чтоб назвать его Арменаком.
Мать произнесла только несколько слов. Кому они были адресованы: сыну, снохе, белому свету? «Он не имел права обманывать мое терпение. Или умереть должен был, или двадцать лет назад сообщить, что жив. Я верна была его памяти, а он обманул мою живую жизнь...» Утром Варужан увидел мать постаревшей на двадцать лет: в кресле сидела разбитая больная женщина.
(Годы спустя Варужан Ширакян признавался себе, что именно та ночь сделала его писателем. Если, конечно, сделала. Он увидел страдания своего самого близкого человека, увидел открытую рану и ужаснулся. И попытался проникнуть в чужую боль, чужую судьбу. С этого, наверно, и начинается писатель.)
Вон то кресло сделалось для матери кроватью, потому что началась ее жестокая бессонница. Когда бы ни проснулся, он заставал мать в этом кресле со взглядом, устремленным в одну точку. ...А ребенок все не рождался.
«Послушай, Варужан,— сказала как-то Мари,— разведись со мной. Матери внук нужен,— может, хоть это ее вернет к жизни».
Огонь в камине давно догорел, и в комнате стало совсем темно. Варужан глубоко втянул в себя дым, огонек сигареты вспыхнул и, показалось, на мгновение осветил комнату.
В углу у стены вычерчивалась кровать матери, на которой лежала Мари. В сердце Варужана вдруг что-то всколыхнулось, и он вдруг произнес:
— Ты хорошо ухаживала за моей матерью, Мари. Я этого не забуду.
- Не говори так,— в голосе Мари послышались слезы.— Я за своей матерью ухаживала.
— Прости, Мари.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179