Впрочем, мне безразлично, как все сложится,— махнул рукой Франтишек.
— Тебе не должно быть безразлично,— с укоризной посмотрел на него Богуш.— Хотя бы из-за матери. Старую женщину могут ободрать как липку...
Ага, подумал Франтишек, вот откуда ветер дует! Теперь понятно, кто посеял в ней сомнения!
— Мне других забот хватает,— пробормотал он.
— Значит, и вы ничего не знаете. Тогда мы в равном положении,— успокоился Богуш.
— В равном,— заверил его Франтишек. Но тут же, вспомнив, добавил: — Хотя не совсем, кое-что нам известно. Кое-что лысый оценил...
— Не води меня за нос,— болезненно поморщился Богуш.— Что он у вас оценил?
— Да дерево одно...
— Дерево?
— Орех.
— Что?
— Ну, тот самый, что растет у нас во дворе. Его еще отец посадил осенью пятьдесят первого. Саженец ему тогда отдал Антон, смотритель плотины, он жил в домике в конце Шинковских садов, тот самый Антон, которому в порту перебило ногу, помните его?
Да, память иногда бывает ненадежна, но сейчас она милостиво предлагает две путеводные ниточки в прошлое: первую — тонкую, а вторую — еще тоньше. Боясь их разорвать ненароком, Богуш осекся на полуслове и даже задержал дыхание.
Помню-помню, да и как же не помнить эту теплую осень! В воскресенье после обеда я пришел к вам во двор, был одет по-выходному. Отец твой, Ферко, в белой рубашке с засученными до локтей рукавами стоял около кучи свежевыкопанной глины с прутиком в руке, лицо у него было серьезное, я бы даже сказал — хмурое лицо, хотя нет, скорей сосредоточенное. Заметив меня, твой отец кивком пригласил подойти поближе и сказал: «Эту ямку надо было бы пораньше выкопать, чтоб проветрилась как следует, да кто знал, что она понадобится... Но делать нечего, надо вот этот орешек поскорее посадить, а то он весь какой-то чахлый, как бы совсем не засох... На пару часов я его поставил корнями в воду, может, это хоть немного оживит его. Ты кстати пришел, подержишь саженец, только поаккуратней, нужно, чтобы он рос красиво и ровно...» Он стал бросать глину в яму, и, когда она заполнилась на две трети, я сунул в нее саженец, придерживая его на весу за стволик. Твой отец присел на корточки, расправил корешки равномерно во все стороны и маленьким совком, которым у вас подбрасывали уголь в печку, обсыпал их слоем черной-пречерной земли. Потом он доверху осторожно засыпал яму. «Жалко, что нет удобрения, хорошо бы маленько добавить. Но навоза сейчас у меня нет ни грамма, вот как привезу, прикопаю вокруг, а там уже питательные соки сами найдут дорогу к корням»,— говорил он, осторожно утрамбовывая верхний слой земли вокруг стволика. Принеся полведра чистой воды, он не спеша, небольшими порциями стал поливать только что посаженное деревце, наблюдая, как земля жадно впитывает влагу. «Обеспечили мы ему все условия для жизни, теперь, думаю, примется. Как считаешь, сосед, примется?» — спросил он у меня и, не дождавшись ответа, направился в глубь двора, к водопроводу, помыть руки.
Стояло благодатное бабье лето. Вокруг была тишина, глубокая, немая. В то воскресенье даже в порту было тихо, над крышами складов торчали застывшие стрелы кранов, я как сейчас вижу, как они замерли, а вы разве не видите? На солнышке нежились хризантемы, совсем свежие, их еще не успел коснуться первый холод, вы помните хотя бы эти хризантемы, помните...
А я в самом деле помню, помню эти яркие и в то же время грустные цветы осени. Однако, когда я смотрю на хризантемы, милый мой Ферко, мысль моя тут же тянется к тем старым каштанам, к тропинкам под ними, к тем небольшим прямоугольным холмикам, что выстроились в ряд один за другим... А вместе с этой мыслью, мальчик мой, подступает и грусть, которая тебе пока неведома, для нее ты слишком молод, ведь такая грусть в человеке созревает очень долго... Так что я помню эти хризантемы, помню и Антона, долговязого Антона, который работал в нашем порту, пока с ним не случилась беда. Мне кажется, он был на год младше твоего отца, и вот они оба уже лежат там, под старыми каштанами, лежат тихо, смиренно, без ропота приняв несправедливость судьбы — ведь им выпало уйти из этого мира раньше меня, порядок оказался нарушен... Я помню, милый мой, я все помню...
Нежные паутинки бабьего лета... Они были повсюду, дрожали меж дощечек в заборах и стволов деревьев,
а когда ветерок подхватывал их, парили над нашим двором, поднимаясь вверх, плыли над Прагайовым садом, где их подхватывал воздушный поток, вознося высоковысоко, к голубому небу, вы помните...
Да, Ферко, я помню эти тонкие, бледные паутинки, помню узоры из них, которые выткало бабье лето на каждом дворе, в каждом саду. Они как тонкие ниточки моих воспоминаний: рождаются в самых потайных, глубинных уголках памяти, переливчатыми картинками встают перед глазами, которые, боюсь, вот-вот растают во тьме...
— Кроме ореха он тогда еще привез саженцы вишни и абрикоса. Вообще-то он ездил к Антону не за орехом, тот тогда чуть ли не силком заставил отца взять его, пришлось... Вишни уже нет, нет и абрикоса, а орех всех пережил. Не хотела мать, чтобы отец сажал его во дворе, боялась, что он солнце детям будет застить, то есть нам, мы, дескать, без солнца жить не сможем,— засмеялся Франтишек.— Что с вами, сосед, отчего вы вдруг притихли? Наверное, вы уже ничего не помните? — еще настойчивей, чем прежде, но уже с сомнением в голосе повторил свой вопрос Франтишек.
— Нет, помню,— неожиданно для него ответил старик.— Помню, Ферко, все помню,— повторил он более живо, глядя на Франтишека с чувством вины и нежности.
Парни расположились во дворе, под стеной цеха. Там был тенечек и даже небольшой травяной газон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46