Крупные погрешности он мог предотвратить, мелочи тем не менее проскакивали. Хотел он успеть больше, не должен был задерживаться на второстепенных вопросах: на ребенке в редакции и пустом конверте, на извещениях в газете и отговорках из-за дня рождения, а главное, на этом несказанно прекрасном Лаго-Маджо-ре с обрывками бумаги, не потонувшими, не пробитыми, не изодранными.
— Сейчас буду, уже еду,— крикнул Король в телефон и положил трубку,
В последнюю минуту кое-что все-таки налаживалось, он верил, что можно мягко, а при необходимости и насильственно обратить человека к разуму. Тогда, в лодке на Эльбе, ему следовало забыть умничанье Флемминга и выстрелить, не боясь последствий. Изменило бы это что-нибудь, или это тоже остатки иллюзий?
Король поднялся, выглянул в окно, по не увидел ничего, кроме мокрой мостовой, в которой отражалось солнце, пробившееся сквозь тесноту домов. Он потушил свет на столе, хотел \же идти, однако опять сел — взгляд его упал на записку, что попала в кипу газет, а теперь слетела к его ногам.
«Сделай-ка паузу в своей королевской жизни,— писала Катя.— П-одожди меня! Я слишком часто ждала тебя напрасно».
18
Король, стоя у окна, наблюдал, как светлеет день, как солнечные персты разгоняют в ущельях улиц дымку тумана, от которого уже неделями некуда было спастись. Снег на крышах еще таял, и повсюду с домов капало, но старая мостовая посередине улицы блестела на свету— стоптанные и накатанные гранитные плиты там и сям взблескивали, сверкали, искрились.
Неожиданная весенняя картина, тишина, одиночество и записка от Кати, которую он держал в руке, привели его в радостное возбуждение, заставившее его забыть на мгновение все неотложные обязанности и заботы. Как обычно, Катино послание, писанное в спешке, кончалось заверениями в любви и упреком, что они слишком мало бывают вместе: «Почему мы не можем пожить не торопясь? Почему позволяем, чтобы прыткие печатные строчки крали у нас самое прекрасное в жизни?»
Катя часто оставляла такие просительные письма и обвинения, утром, когда приходилось рано и врозь уезжать, или вечером и в конце недели, когда всевозможные разъезды по делам службы затягивались до ночи и даже не оставалось времени, чтобы позвонить друг другу. Особенно сильными были письменные прощальные стенания, когда Королю приходилось уезжать далеко, ведь вместе ехать не получалось, даже полчаса до
аэропорта. Чаще всего они встречались только через несколько дней после его возвращения, обмениваясь друг с другом в это время записками, и превосходили самих себя в призывах: так-дальше-продолжаться-не-может и все-следует-изменить.
«Наша совместная жизнь существует только на бумаге,— саркастически черкнула Катя на полях записки.— Любовь в записках, рискующая остаться в записках навеки, проскакивают иной раз только орфографические ошибки, но никаких ошибок в поступках, а значит, и никаких чувств».
На углу улицы была площадка — открытый склад угля, там с самосвала сгружали брикеты, тарахтели грузовики и кто-то кричал:
— Назад, я что говорю — назад!
Опять беспрестанно грохотало уличное движение, туман чуть рассеялся, но солнце поблекло, исчезло за тучами, что едва не касались крыш старых домов. Постепенно преисполненное надежд настроение стало портиться, уличный шум оглушающе нарастал, угольная пыль и дизельная гарь окончательно омрачили всю картину.
Король отложил Катину записку. Он не знал, что ответить ей, и заставил себя задержаться, подождать, спокойно подумать; сев еще раз к столу, он отодвинул в сторону извещение о смерти, на которое вновь упал его взгляд. Он хорошо знал Финдейзена, а на заводе, когда Фааль к нему подсел, как раз думал о нем и о статье, которую хотел о нем написать — он сам, и никто другой! Или он только обманывает себя, подменяет трезвую оценку действительности своими желаниями, чтобы не замечать упущенных возможностей?
Во всяком случае, все, что найисала Катя,— это не ложь и не преувеличение, никогда еще не был он так загружен работой, как в последние годы. У него едва хватало времени что-то писать и вовсе недоставало времени оставлять Кате записки, хотя бы сообщать, что он придет поздно или совсем не придет. Не говоря уже о том, сколько времени у него занимали поездки, которые он сам придумывал: попытки вырваться из замкнутого круга, побег за побегом из суматохи газетной жизни и будней, к которым относилось и их совместное житье. Ибо вот до чего у него дошло: никаких чувств, и только привычка, или что уж это было, гнала его сюда время от времени. Что, если вся правда раскроется?
Ему бы следовало сейчас написать на обороте записки: «Не могу дольше ждать, прояви еще раз снисходительность».
Через два-три часа он уже вернется с ребенком на руках, которого в это утро подкинули в редакцию. Молча протянет его Кате и только плечами пожмет, когда она задаст вопрос. Да и что может он сказать, что он знает, как объяснит, почему кажется себе !аким молодым и уверенным, свободным от всех привычек и воспоминаний, которые только сейчас, несмотря на весь их ужас, представлялись ему милыми и дорогими?
19
Еще раз позвонили в дверь, соседка фрау Мёбиус стояла на площадке и показывала на пакет с бельем, который поставила у двери.
— Господин Король, вы же хотели его взять,— сказала она с упреком и протянула счет, пятнадцать марок восемьдесят пфеннигов.— С деньгами можно подождать.
Она хотела тут же вернуться к себе, но вышел, хромая, ее муж — нога у него была в гипсе. Взяв ее за руку, он покачал головой и сказал:
— А суетиться тебе не надо, нет, не надо. Минуту-другую все трое, казалось, не понимали, как
попали в подобную ситуацию, и уж тем более — куда повернет их тягостный разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91