Но кто-то и тут проревел:
— Заткнись! И другой:
— А пошли вы все!..
Унтер-офицеры, словно еще командовали, раздражались, когда такой человек, как Король, сидел возле Дубка. А он тихо, но упрямо повторял «тридцать», не желая принимать «сорок один», эту цифру, это спасение, которое Дубок — раз, два, и готово! — придумал. Но Дубок, хоть и дрожмя' дрожал, и проливал драгоценный чай, упрямо возражал:
— Тридцать, это мне тридцать, слышишь! — утверждал он.— Тебе сорок, так записано в паспорте, который ты сейчас возьмешь себе, чтоб никто не видел.
Ночью, когда лесорубы крепко спали и их храп едва не перекрывал грохот бури, Королю и Дубку казалось, что они свободны и уже в таком возрасте,* чтобы как
угодно манипулировать своими годами и сделать доброе дело.
— А дома,— мечтал Дубок, слизнув остатки чая, которые Король накапал ему на губы, и сразу же ощутив невыносимую жажду,— дома я вытащу велосипед, что висит на стене в подвале, покачу к какой-нибудь бабе да сделаю ей ребенка.
Судорога прошла по его лицу, ему было трудно говорить, но он уже несколько раз спрашивал у Короля о маленькой холмистой деревушке у Дрездена, название которой забыл.
— Я ее найду,— уверял он.— Я приеду вслед за тобой.
Через несколько дней Дубок опять улыбался, пил чай и даже съел два-три кусочка хлеба. Но скоро сон одолел больного. Три дня лежал Дубок без сознания, а когда пришел в себя, Король и еще одиннадцать человек были готовы к отъезду, настоящие тридцатилетние, поддельные сорокалетние, хотя среди них и было два-три подлинных отца семейства; Король тоже хотел к сыну.
— Он же слишком молод,— сказал один из отъезжавших, когда Король стал настаивать, чтобы Дубка тоже отпустили.
Но Дубок только на смертном ложе выглядел таким молодым, он умер безымянным и похоронен был безымянным.
С его документами Король в тот же день покатил на родину.
— Старый, как дуб,— повторял он еще долго, и каждый раз улыбка замирала на его губах.
26
Когда-то давным-давно старый Флемминг взял молодого Короля под свое крылышко, и вот теперь они поменялись ролями.
— Это твой отец? — спрашивал, бывало, кто-нибудь.
— Мог бы быть,— звучал ответ.
Король своего отца не знал. А был он мастером по кладке дымовых труб,, разъезжал с артелью по всей стране, подальше уходя от хозяев, поближе поднимаясь к облакам, к праву на высокое о себе мнение.
— Человеку не только ползать по земле дано,— будто бы говорил он.— Лучше ввысь, вверх, чем вниз, вглубь! Не давай класть себя на обе лопатки! Война войне, и мир не только моему праху!
Большего он в наследство не оставил. «Забит насмерть, зарыт», доказательств никаких. Только догадки, ненависть, злость. На Лаго-Маджоре Король еще слышал кое-что о своем отце. Рождество во время войны, сообщения о победах, колокольный звон.
— Надувательство, сплошное надувательство,— говорил отец отца.
Прихрамывая, пересекал он комнату и глядел в окно, на озеро, потому что ничего, кроме озера, видно не была, ни артели и его сына, ни труб, ни даже какого-нибудь дома с приличной крышей и дымом от очага.
— Все затянуло серой дымкой.
Когда-то раньше старик гулял вокруг озера, пропадал и возвращался глубокой ночью пьяный домой. Быть может, он тоже доставал мальчонке раковины со дна, пускал по волнам обрывки бумаг и грезил о деяниях или злодеяниях, которые называл «надувательством» или «фантазиями», с тех пор, как сын пропал без вести. Когда его сын был ребенком, рассказывал дед внуку, он лазил на деревья и на крыши, но особенно любил лазить на колокольню, где однажды привязал свой красный носовой платок к флюгеру-петуху. Платок этот висел там, по его у1верждению, еще когда сын учился в школе, и все еще развевался на ветру, когда он сложил первую трубу.
— А ветры ведь все разные, меняются по дням, часам и даже минутам,— в эго старый Король твердо верил, и, обойдя стол, за которым долго усидеть был не в силах, он исчезал, возвращаясь только на следующее утро, как обычно.
Там и сям стояла еще труба, которую сложил отец Короля, даже в разрушенных городах и на некоторых заводских территориях, где ни одна крыша, ни одна стена, даже толстый слой бетона не устояли против войн.
— Я выведу его в мир,— будто бы сказал отец, до того, как натянул мундир солдата.
Он хотел взять сына с собой в жилой вагончик их артели и уехать с ним как можно дальше. Он щелкал пальцами в воздухе, перечисляя города и местности, и паль-
цев обеих рук не хватало для того огромного мира, который будет повергнут к стопам его сына.
— А что же еще, а? — сердито набрасывался он на каждого, кто не испытывал почтения к высоким кирпичным трубам.— Как нашему брату иначе добраться до неба?
В церкви Лагова сохранились старые регистрационные книги, записи о женитьбах дедушек и бабушек, о днях рождений, крещений и смертей предков, тех крестьян, что почти тысячу лет назад нагромоздили у озера на часто затопляемом перешейке камни и выстроили дома, а потом выстроили замок рыцарей, который в средние века попал в руки Мальтийского ордена — орденским братьям в длинных черных плащах с белыми крестами; до сих пор, притаившись на старых, потемневших от времени картинах в углах замка, они пугали посетителей своим пронзительным взглядом.
Ребенком Ганс, взбираясь на стены, проникал сквозь зарешеченные окна в подземелье башни, а потом с криком убегал от церковного служки, грозившего его поколотить.
— Ах, проклятая королевская свора!
И только у озера, умчавшись что было силы и прыгнув с крепостной стены в мягкую прибрежную траву, он предавал забвению мир ужасов. Шагу было довольно, чтобы нырнуть в Лаго-Маджоре — прочь от дат, фактов, мучительных воспоминаний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91