— Как ни люблю я свою работу и город, я бы многое сейчас дала, чтобы остаться здесь и быть рядом до тех пор, пока ты опять не будешь спокойно относиться к слову «справедливость».
«Ничья,— приписала она и несколько раз жирно подчеркнула,— это тоже определенный результат, и не только в спорте: и с той и с другой стороны в равной мере есть и черное и белое, хорошее и плохое, нет победителя и нет побежденного, правота и неправота тут и там. Почему же ты хочешь насильно склонить весы справедливости в одну сторону?»
16
Приехала и уехала, начертала мудрые слова — но тот, кто оставался на месте, не доверял скороспелым суждениям, предубеждениям, пересудам, которым не было конца и которыми рыбу не оживишь.
Похолодание, три дня кряду дождь. Детям уже не сиделось взаперти, и после обеда они перебегали из дома в дом, шумели и ссорились из-за каждого цветного карандаша, когда рисовали рыб: карпов, щук и в первую очередь угрей, которых принес и закоптил Феликс. Трех он вечером вручил Матиасу для дяди Ганса, сказав:
— На доброе здоровье. Ничего другого мальчику не поручено было передать, уже несколько дней никто не здоровался через забор, никто в такую погоду не показывался в саду, и почтовый ящик, если не считать газет, день за днем пустовал. Вот дядя Ганс и читал о том, что происходит в дальних странах и ближних городах и селах, приятные и неприятные известия, тревожившие не только в сводках погоды: усиление облачности при продолжающемся снижении температуры, местами осадки и краткие прояснения, возможны грозы.
Он достал из-под кучи газет письмо к приятелю, главному редактору Манке, и перечитал то, что написал сам, написал не намного определеннее, чем Катина «ничья», переплетение всяких «с одной стороны» и «с другой стороны». Он вменил в вину Феликсу только «упущения», в которых тот и сам признавался: «Проконтролировать, есть ли контроль, было, конечно, необходимо». Все это очень хорошо и прекрасно. Но как это человек, тридцать лет назад родившийся и выросший в нашей стране, которого продвигали и кому доверили ответственное дело, как он дошел, как докатился до того, что больше говорит об ответственности других, чем о своей собственной?
Дядя Ганс вообще любил рыбу, а из всех рыб предпочитал копченого угря, но на сей раз, в отличие от Матиаса, который уплетал за обе щеки, жевал без всякого удовольствия. С двумя оставшимися угрями он поздно вечером отправился к старику Пьетке, бывшему председателю, жившему на берегу Долгого озера, рядом с конторой кооператива.
— Я ведь еще сам ловлю,— сказал старик, увидев подношение, достал хлеб, пиво, водку и, когда они сидели за столом, заверил: — Первый сорт, таких хорошо закопченных угрей я давно уже не ел. Феликс?
Пьетка сразу догадался, что привело сюда дядю Ганса, которого он знал по партийным собраниям. На одиночество и скуку обоим не приходилось жаловаться, слово их немало значило в Зандберге. Нравилось это Хинцу или нет, рыбаки предпочитали спрашивать совета у Пьетки, чем в конторе у председателя, так что, по существу, старик все еще продолжал управлять кооперативом наравне с ним.
— Неохота крутить вокруг да около, я имею в виду Феликса,— сказал он, отхлебывая пиво и водку, но уже не притрагиваясь к угрю.— Я бы приволок молодца за волосы и запер в его же садках, если б он хотя бы день не вышел на работу. Я только считанные разы видел, как мрет рыба, но никогда не отворачивался, да ни один рыбак не отвернется, а будет спасать, что еще можно спасти. А как же иначе?
Старик Пьетка все больше распалялся, пил вперемежку даже тминный ликер, расхваливая его дяде Гансу:
— Самое распрекрасное вечером в такую дерьмовую погодку! Да еще из-за этого Феликса.— И стал рассказывать, как в войну одна сволочь кинула в озеро гранаты, фельдфебель из местных зенитчиков, которому захотелось сварить себе уху.— У того хоть причина была, и это были не сотни /тысяч, а сотня-другая рыб, зря убитых, плавали они кверху брюхом по озеру,— сказал старик, выпил, закашлял и передернулся.— Я его спихнул с мостков, там за домом, где глубоко и никому не выбраться без моей помощи. Черт подери, я даже пожалел, что он плавает не хуже уцелевшей рыбы. Многие видели, как я его спихнул, но ни один на меня не донес. Да и теперь никто и голоса не подаст, если нечто подобное случится с тем, кто не ручную гранату, а все равно что бомбы бросает в рыбу. Или ты другого мнения, товарищ?
Качая головой, дядя Ганс встал и пожалел, что пришел сюда с угрями, которых он сам почти и не отведал.
— Зря рыбаку рыбу носить,— сказал он и пошел к двери.— И зря о человеке говорить с тем, кто знает одну только рыбу, и ничего больше. Ты уж и башку свою не способен повернуть в другую сторону, стал твердолобым, все уже позабыл. О каждой мертвой водяной блохе помнишь, а о том, что это ты пригласил сюда Феликса, видать, забыл.
— Верно,— признался Пьетка, встал, при этом задел стакан и выругался: — Неуклюжий стал, седой и старый, чепуху горожу.— Он прислонился к двери, которую дядя Ганс хотел открыть, и спокойно и трезво проговорил: — Я этих интеллигентов сюда пригласил и убедился, что нет у них в руках никакой чуткости, рыбешки не способны они вынуть из сетей, не причинив ей боли. А мне это больно, и ничего я тут с собой не могу поделать, так я лучше уж попридержу язык, когда кто-нибудь снова начнет меня о том спрашивать.
Во дворе, вблизи от мостков, старик в темноте сказал:
— Все-таки пришли его ко мне, своего подопечного. Не бойся, вернется жив и здоров, может, даже здоровее, чем ты думаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91