Но, может, он никогда не был так сильно болен, чтобы вы дрожали за него. Ведь вы же знаете, муж только потому оставался дома, ни по какой другой причине.— И она закусила губы, отвернулась от окна, откуда повеяло холодом, встала, отодвинула подальше стул, прошлась взад и вперед по комнате и уже сдержаннее продолжала: — Это меня не касается, я почти ничего о вас не знаю, но все уверяют, что вы человек, которому, несомненно, можно довериться. Вы же знаете, дети для нас — все, а теперь мы боремся за само наше существование.
— Нет, нет,— оборонялся дядя Ганс и, зябко ежась, закрыл окно.
Взгляд его упал на банку с консервированными вишнями, он дотронулся до нее и подумал о Матиасе, который останется здесь всего еще несколько дней и потом поедет с матерью домой. И о своем сыне подумал он, который, несмотря на повторные просьбы, ни единого раза не приехал, чтобы взглянуть на малыша — во всем его точная копия, а для него, старика,— подарок, замена семьи и утешение.
— Не всякий способен сделать столько, сколько сделали вы, ничего никто у вас и не думает отнимать,— сказал он, встал и подошел к ней.— Целая семья под крышей, и даже собственной крышей, у Голубого озера, прямо как в сказке, но только рыба погибла, и ее никаким волшебством не воскресишь. Тут надобно действовать, выпустить в воду молодь и вразумительно объяснить, почему путь до садков, всего-то несколько шагов, оказался тогда слишком долог.
Она упрямо мотнула головой, хотела было взять рюмку, но опрокинула ее, извинилась и направилась к двери.
— Посидите еще,— попросил дядя Ганс, но она резко ответила:
— Какой смысл, мы говорим на разных языках. Каждый должен сам прожить свою жизнь, а кто погибает, тот, стало быть, погибнет.
Несколько торопливых шагов, и она скрылась.
Соседи не заглянули в тот вечер, не появлялись они и в следующие два дня. Матиас напрасно дергал запертую садовую калитку и вглядывался в окна, которые оставались закрыты, сколько он ни кричал.
— Они что, уехали? И никогда больше не вернутся?— растерянно спрашивал он и почти не прикасался к вишням, хотя у Феликса в доме его нельзя было от банки оторвать.
13
На третий день все вошло в обычную колею. Калитка была отперта, у открытого кухонного окна хлопотала жена Феликса, дети с Матиасом заводили свои игрушечные автомобильчики в саду, а Феликс подошел к забору, поздоровался с дядей Гансом и признался, что все получилось именно так, как этого опасалась его жена.
— Только я ничего там не разнес,— заверил он, щурясь от солнца, светившего сквозь мокрые от дождя ветви деревьев и туман, который упрямо цеплялся за озерную гладь.— А выпил я уже дома, после того, как узнал о ваших проповедях, и двое суток меня от них с души воротило.
— Но теперь вам уже лучше,— отвечал дядя Ганс, не двигаясь с места и еще с минуту-другую терпеливо выслушивая изливавшийся из него поток желчных маловразумительных фраз.
Потом, когда жена Феликса помахала из кухонного окна какими-то листками, спросил:
— Новое фиаско?
Феликс вернулся с письмом, аккуратно отпечатанным на машинке.
— Чтобы вы мне постоянно не проповедовали,— сказал он,— было бы хорошо, если бы вы это прочли, мое последнее слово, прежде чем я его отошлю.
Дядя Ганс взял бумагу, порвал и бросил через забор.
— Только не так, молодой человек,— прикрикнул он на него, повернулся на каблуках и пошел к дому.
Даже несколько минут спустя у него чесались руки, он готов был повернуть обратно, чтобы избить этого парня, в дикой бессильной злобе, что в такой чудесный день его ничем, ни «проповедями», ни побоями, не образумить.
Он позвал Матиаса, мальчик пришел, но, наскоро поев и попив чего-то, тут же побежал к соседским детям, ждавшим его у забора, где Феликс тем временем подобрал клочки разорванной бумаги. Из соседнего дома доносились разгоряченные голоса, а затем стук пишущей машинки. Пусть весь свет будет против, Феликс останется при своем «последнем слове», напишет точно такое же письмо и во второй, и в третий раз, а все остальное будет называть «проповедями» — к черту!
При теплейшем весеннем солнце дядя Ганс докрасна раскалил печь в своей сауне. Он выпаривал из себя злость, пытался переключить свои мысли на необъятные, лишенные проблем дали: Монголию, где он достиг пустыни Гоби и куда должен был отправиться во второй раз, но из-за Матиаса отказался.
Тут он невольно выглянул в отдушину и увидел, что внук дерется со старшим мальчиком Феликса.
— Наподдай ему! — свирепо крикнул он, и сразу его снова охватила злость и желание самому каким-нибудь физическим действием поправить то, что у него на глазах грозило пойти вкривь и вкось.
Он рванул дверь, остановился голый на пороге, опомнился и опрокинул себе на голову два ведра ледяной воды. Затем вернулся в сауну и, чтобы ничего не видеть и не слышать, спиной прислонился к отдушине. Со лба у него катился пот, сердце учащенно колотилось, и он прижал руку к груди. Уставившись в разгоравшийся все сильнее жар в печи, он чувствовал, как улетучиваются, слабеют и постепенно успокаиваются разгоряченные мысли, словно он удалился далеко-далеко от будоражившего его соседства. Но тем яснее и очевиднее становилось ему, в какое положение он сам попал, сначала вмешался, а теперь поддался сомнениям и начал колебаться и всего охотнее забыл бы обо всей этой истории. Он выскочил на волю и до тех пор обливался водой, пока не опустела дождевая бочка и с его посиневших от холода губ не слетело горькое признание:
— Нет, мне это явно не по зубам
То же самое сказал он и Феликсу, когда тот с женой и заново переписанным письмом вскоре пришел к нему и по-дружески попросил совета и поддержки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91