– Ты слишком много времени провел здесь. И чего же ты ожидаешь от меня?
– Освободи музыку. Сними с нее волшебные оковы, пусть каждая гармония вернется к заждавшимся инструментам и глоткам. – Джон-Том указал на мрачные стены башни. – Если решишь остаться здесь, царить на этом острове и развлекаться пением, я буду первым, кто тебя поддержит.
Но красть мелодии у других… тебе как музыканту это не пойдет впрок.
Совсем наоборот.
– Чувак прав от и до! – пролаял Мадж. – Знаешь, шеф, на свете много чего можно слямзить. Уж я-то знаю. Но тока не талант.
– Какое красноречие! Ну что, оба закончили?
Джон-Том уже подготовил песню.
– Не совсем. Если до тебя еще не дошло – ничего страшного. Я всегда твердо верил в аудиовизуальную поддержку.
Его руки легли на дуару, и он запел.
Из глубин инструмента повалил совершенно незнакомый Маджу эфемерный дым. Густо-фиолетовый, неоново-яркий поток рвался через стык грифов.
Выдр отступил на несколько шагов. Уж он-то знал: в такие минуты может произойти все, что угодно.
Что именно – этого и сам Джон-Том подчас не мог сказать.
У музыки есть уникальное свойство,
Не всем, очевидно, известно о том,
Ее бесполезно держать под замком,
Простор – основное условие роста
Неважно чего, будь то джаз или рок,
Холодная классика, пылкое буги.
Желаешь добра ей – гони за порог
Мелодию, сердцем рожденную в муке!
На Иеронима Хинкеля все это ни малейшего впечатления не произвело.
Он лишь отлепился от спинки трона и взирал на дым с легкой брезгливостью, как на сгусток выхлопных газов на перекрестке Второй и Двадцать шестой улиц.
– Что ж, недурно. – Он слез с трона, подошел к высокому узкому окну, выглянул. По залу пробежала волна звука, могучее мелодичное «ух» – словно разом выдохнула сотня кларнетов. – Похоже, тебе удалось освободить немножко моей музыки. И теперь ее придется возвращать. – Он повернулся к посетителям, недобро посмотрел на них. – Ну и, разумеется, я не собираюсь допускать, чтобы это повторилось. Положа руку на сердце я не хотел отбирать у тебя музыку, но уж коли ты уперся…
Джон-Том с нехарактерной для него усмешкой сочинял новые стихи.
– Хочешь со мной потягаться? Ладно, бери свою тренькалку.
– У меня есть кое-что получше.
Хинкель с нехорошей улыбочкой достал из нагрудного кармана видавшую виды, но исправную губную гармонику. Приложил ее к губам и сыграл несколько базовых, совершенно нестройных нот.
Уже заполнивший зал фиолетовый дым съежился, как от удара. Он почти исчез, но в самый последний момент новый текст и мажорный ключ вернули ему силу.
Хинкель был удивлен. Он даже попятился к трону. Бесследно исчезло высокомерное нахальство. Джон-Том играл и пел, фиолетовое облако напирало.
Наконец Хинкель, видимо, решил, что сейчас уместны более суровые меры. Он тоже запел, и это замедлило, но не остановило продвижение облака.
– Ага, чувак, получается! – Мадж неистово прыгал рядом с Джон-Томом, размахивал мечом над головой. – Задай ему перцу! Покажи, чего стоит настоящий чаропевец!
– Именно это я и собираюсь сделать, – проворчал Джон-Том, – если только ты не снесешь мне башку дурацким мечом!
– Ой, извини.
Выдр поспешил снизить энтузиазм и заодно – оружие.
Хинкель, не в силах одолеть грозный фиолетовый туман и музыку Джон-Тома, с диким взором отступал, пока не уперся в свое помпезное сиденье. В тот самый момент, когда Мадж был готов ринуться вперед и покончить с делом совершенно немелодичным ударом клинка, певец-неудачник отчаянно закричал. То был жалобный плач ребенка, всеми затурканного, никем не любимого, в игры не званного, даже не последнего в классе по успеваемости (это все же лидерство, хоть и шиворот-навыворот), а из последней десятки, из тех, кому успехи в жизни не светят по определению.
В ответ на этот плач из пустоты, что таилась доселе за троном, исторглась сверхъестественная подмога. И впервые с того момента, как нога Джон-Тома и лапа Маджа ступили на остров, за крепостными зубцами засверкали молнии. Черные молнии!
По кривоотесанным камням раскатывался злобный гром, сотрясая замок до самого основания. Стихи Хинкеля были почти бессмысленны, музыка – как и раньше, невыносима, однако на сей раз в каждую ноту вкладывалось выстраданное отчаяние, острое, патетическое устремление. И так жалобно это звучало и выглядело, что Джон-Том заколебался.
Но не это промедление стоило атакующей стороне инициативы. Просто Джон-Том и Мадж вдруг очутились перед численно превосходящим противником.
Разнообразные призраки выныривали из тьмы, разодетые кто во что горазд, от атласных камзолов и шелковых шальвар до хлопковых набедренных повязок и овчинных безрукавок. Иные щеголяли римскими тогами, иные – синими рваными джинсами и поношенными сандалиями.
Выцветшие галстуки-бабочки, растрескавшиеся бусы братской любви, волосатые руки, торчащие из тесных смокингов, черные кожанки с золотыми галунами…
Одно из приблизившихся к Маджу привидений было одето по моде столь чудовищной, что бывалому выдру пришлось отвести взгляд.
– Только не это! – простонал Мадж. – Все, что угодно, только не… плед в клетку!
Призраки влетали в огромный зал на крыльях с ветхими перьями и дырявыми перепонками. По всем этим созданиям давно скучала ванна. И они играли на лету. И пели, и гудели, и хлопали в ладоши – каждый задавал собственный ритм и не желал следовать чужому. Они держали в руках инструменты – от древних лютней до суперсовременных синтезаторов; наличествовали также все промежуточные ступени.
Джон-Том узнал виолу «да гамба». Один из призраков терзал расстроенный гамелан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109