«Командир, — кричал он, — зря сопротивляешься! Отдай карту и дневник, получишь коня».
Быль-Былинский стрелять, не стал, было далеко для нагана.
«Отдай, иначе я тебя буду преследовать. День буду за тобой идти, два дня, неделю — все равно ты сдохнешь, и золото будет моё. Я опережу твоих плотовщиков. Согласись, дело проиграно. Отдай, а я оставлю тебе коня. Тропа вот она, рядом». Но когда командир стал двигаться к нему, он, поспешно стегая лошадь, уехал.
Шёл густой снег. Пушистые невесомые снежинки обсыпали деревья. Больной, раненый командир шёл вперёд, держа наготове револьвер. Неотступно по его следам крался на лошади предатель.
На четвёртый день Быль-Былинский потерял сознание. Очнулся от храпа лошади, встал на колени, но, Мулеков, видя опасность, опять отъехал подальше. Тогда, собрав все свои силы, командир записал события последних дней в дневник; вырвал и уничтожил некоторые страницы и записал, что попробует сегодня сделать засаду на Хорька, если до вечера не умрёт.
В сумерках он разжёг костёр, расчистил снег и лёг, А когда совсем стемнело, оставил у костра шинель, отполз за соседнюю толстую сосну и стал ждать. Мулеков подкрадывался к костру тихо и осторожно, оставив лошадь далеко в кустах. В правой руке предателя Быль-Былинский различил блестевший кинжал. Не доходя метров двадцать, Хорёк спрятался за обломок скалы и нарочно хрустнул веткой. Шинель на снегу, которую оставил командир, понятно, не шевельнулась.
Мулеков вышел и стал прыжками приближаться. Как только он очутился возле костра, командир выстрелил. Хорёк вскрикнул, свалился в костёр, но тут же, подпрыгнув, бросился в кусты на четвереньках, волоча ногу. Командир едва выбрался обратно к костру и, взяв в руки острую коряжину, забылся. Очнулся он утром. Кружилась голова, но он пошёл по следу Хорька. След вёл в распадок. На снегу, где Хорёк останавливался, были пятна крови. В одном месте валялись куски окровавленной материи. Командир побрёл дальше и на бугорке увидел лошадиные следы, а на берёзе, на нижней ветке, узелок от узды. Видать, Мулеков не в силах был развязать ремешок и отрезал его кинжалом.
Три дня брёл в тайге Быль-Былинский. Рана от ножа у него загноилась и кровоточила. Выйдя к тропе, он сделал об этом запись.
Петька, вспоминая, наморщил лоб, и слово в слово повторил последние строки командира:
— «Снова показался Мулеков. В руках у него охотничье ружьё. Попытаюсь спрятать документы. Нашедшего мой дневник именем революции прошу передать в органы ЧК. Золото должно принадлежать…».
Петька перевёл дыхание.
— Дальше мы с папой разобрать не могли. Мулеков, наверно, убил командира, забрал его сумку и удрал.
— Глядя сквозь редкий теперь дождик, на несущиеся по ясному небу облака, ребята молчали, думая о коварстве Хорька и о гибели командира. Вдруг Шурка сказал:
— А ежели Мулеков с нами встретится, он же нас угробит!
Презрение появилось в синих глазах Тани:
— Трусишь, Шурка? Зачем тогда согласился идти?
Петька не дал вспыхнуть ссоре. Шевеля палочкой почерневшие угли, он медленно стал говорить:
— С Мулековым мы, может быть, и не встретимся. А если встретимся, ни слова не говорить о пещере, о золоте и вообще о всяких сокровищах, про которые пишут в книгах. Мы должны следить за ним. Ни днём, ни ночью не спускать с него глаз.
— Петька, а если он спросит, почему мы в лесу и зачем так далеко ушли от всех городов и посёлков?
— Надо что-нибудь придумать.
Ребята задумались. Действительно, чем они могли усыпить бдительность Хорька? Тимка вдруг улыбнулся.
— Ты что-нибудь придумал? — спросила Таня.
Тимка поднялся на ноги и стал говорить чётко, как будто отвечал урок в школе.
— Ему скажем, мы, мол, из Иркутска и удрали из детского дома.
— А если он спросит из какого?
— Надобно сказать: детский дом номер пять, — Тимка показал пять пальцев на руке. — Стоит на улице Коммунистической. Двухэтажный, бревенчатый. Покрытый зелёной краской. Ворота и заплот дощатые, покрашенные тоже зеленью. Недалече протекает река Ангара. Там остров, на нём лесопильня. Наискосок от детского дома двухэтажная школа из кирпичей, номер у неё восемнадцать. Мы в той школе не обучались. Смекнули теперь?
— Смекнули, — ответил Шурка.
— Тимка, а про детский дом — это точно?
— Точно, Петька, я там цельный месяц гостевал. Моя бабушка там работает.
Петька вдруг предложил:
— Давайте, я буду как будто Мулеков и вас буду спрашивать, а вы отвечайте. — Петька скосил глаза, сделал страшное лицо и подошёл к костру. — Ты откуда, Шурка?
— Мы, дядя, удрали с детского дома, с Иркутска.
— А где он расположен?
— На улице Коммунистической, недалече от Ангары.
— Знаю, знаю, — грубым голосом сказал Петька. — Он такой каменный с балконом.
Но Шурка не поддался на уловку и ответил:
— Нет, дядя, он бревенчатый.
Таня с Тимкой, слушая их разговор, засмеялись.
Петька вошёл в азарт и быстро спросил:
— А мать тебя, Шурка, часто бьёт?
Шурка, не чувствуя подвоха, ответил:
— Мамка не лупцует, а токмо дедушка с отцом.
Таня смеялась громче всех.
— Шурка, а почему ты в детском доме, если у тебя родители есть?
Шурка и сам понял, что попался, и смутился.
Когда ребята вышли из пещеры, ни одного облачка на небе уже не было. На ветках, на зелёных листьях сверкали от яркого солнца капли дождя. Свежий хвойный воздух слегка кружил голову. Скинув ичиги, ребята, ступая прямо, в мутный тёплый ручеёк, снова поднимались в гору, туда, где они провели ночь. Местности они не узнали. Площадка, на которой ночевали, стала шире.
Остатки костра смыло водой. Мелкие берёзки и сосенки исчезли, вместо них из земли торчали только махонькие пеньки, словно кто-то безжалостно рубил деревья топором.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47