Он хотел спросить у мамы, но у него язык не поворачивался, да и незачем спрашивать, он и так понял, что это правда. Мама всегда объясняла ему, как дорого обходится его ученье, несмотря на помощь государства, объясняла, что надо экономить и что она не может давать ему на карманные расходы столько, сколько дают другим. Она говорила: «Я многим пожертвовала для тебя, Чарльз», и еще: «Тебе повезло, Чарльз, и кажется, я не ахти как много требую – только чтоб ты старался».
Так что ясно, откуда же она без мистера Хупера взяла бы деньги на новую школу, еще лучше? Ведь она объяснила, что эта школа гораздо лучше. Все устроил мистер Хупер. Но непонятно, зачем мистеру Хуперу тратить на них деньги, даже если у него их полно. Мама у него служит, и живут-то они тут всего два месяца. Раньше так не было. Миссис Хелина Киншоу всегда говорила: «Все до того мелкие, эгоистичные, не понимают, чего стоит в нашем положении сохранять достоинство. Никакого снисхождения нет».
А у мистера Хупера оно оказалось. Она сто раз повторяла: «Мистер Хупер исключительно добр к нам, Чарльз, пойми. Ты должен быть ему благодарен».
За что, за что?
Он тайком наблюдал за мистером Хупером во время еды, приглядывался к нему, встречая на лестнице. «Мы с тобой постепенно знакомимся, верно, Чарльз? Мы с тобой, безусловно, подружимся».
Киншоу пятился, не мог выдавить ни слова. Но и ту ночь он не забыл, когда мистер Хупер нес его на руках и когда он не хотел, чтобы это кончалось. Его до сих пор мучила совесть.
Он раскусил вафельное донышко надвое и засунул в рот обе половинки. Тут он услыхал грохот «лендровера». И увидал Филдинга.
– Ты куда подевался?
В кузове стояли три теленка, били копытами, и громадные глаза у них повыкатились от ужаса.
Киншоу сказал:
– Хупер вернулся. Меня с ним сидеть заставляют.
– А... Но ты сейчас-то не с ним.
– Я ушел. – Киншоу пнул ногой толстенную шину.
– А мы на рынок. Поехали с нами? Не пожалеешь.
– Нет. Мне влетит.
– За что это?
– Я же не спросился.
– Так сбегай, мы обождем. Или давай мы с тобой пойдем, спросимся.
– Нет.
– Не хочешь?
Киншоу не ответил.
– Мы ту телку везем. Которая при тебе родилась. Ну, ты помнишь.
– На рынок?
Киншоу снова посмотрел, как она бьет копытами в кузове. Он помнил.
– Она же маленькая еще.
– Десять дней. В самый раз.
– А что с ней будет? Вот ее купят, и что? Что с ней сделают?
Ему очень захотелось узнать про телку. Это была его связь с Филдингом, с фермой.
Отец Филдинга убрал руку с тормоза.
– На телятину, – кинул он рассеянно. – Они на телятину идут. Киншоу стоял на шоссе, пока они не уехали, слушал, как шумит на холме мотор, и смотрел, как взмывает и опять оседает пыль. А потом делать было нечего, только идти домой. Он очень медленно брел по высокой траве вдоль изгороди, взметая белые тучи бабочек. Даже возле просвета, за которым открывался пустырь, он не припустил бегом, только отвернулся, чтоб не видеть того сарая.
Ему хотелось на рынок и как-то не хотелось, он чувствовал, что там его ждут новые мученья – звуки, запахи, страхи. Ему не хотелось смотреть, как уводят телят. Зато хорошо бы побыть с Филдингом и с его отцом, посидеть в кабине большого «лендровера», уехать отсюда. И никто бы ему ничего не сделал.
Он прошел между рододендронами. Мама сказала:
– Я холодный шоколад приготовила. Иди попей вместе с Эдмундом.
И пошла впереди, с подносом, твердой походкой.
Он на минуту задержался в холле. Там было прохладно. Дверь в Красную комнату стояла открытая, он туда заглянул и увидел первый стеклянный ящик и в нем расплющенные серые тени.
– Чарльз...
Он стал задумчиво подниматься со ступеньки на ступеньку.
Хупер клеил в альбом новые марки, кучу марок. На постели ему приладили доску, на ней стояла кружка с водой и лежал пинцет. Как только вышла миссис Киншоу, он сказал:
– А я знаю про Филдинга.
Киншоу на него уставился.
– Я все знаю, не думай. Твоя мать мне все про тебя рассказывает.
Шоколад тек через соломинку, сладкий, вязкий. Киншоу изо всех сил стиснул руки, чтоб не расплакаться. Хупер все выведал, пронюхал, у него не осталось ничего своего, ничего.
Он снова отвернулся и поглядел в окно.
Хупер сказал:
– Я послезавтра встану. Вниз спущусь, там посижу.
Киншоу отодвинул пустую чашку.
– Как думаешь, куда ты сейчас поедешь?
Он не ответил.
В комнату Киншоу лилось яркое дневное солнце. Пахла пластиком и горячей краской модель галеона на подоконнике.
Он бросился на постель и уткнулся в прохладный шелк одеяла.
Внизу, в гостиной, миссис Хелина Киншоу сидела в обитом ситчиком кресле и укорачивала свое полотняное платье на четыре пальца. Она думала: надо молодо выглядеть, надо побольше следить за собой, и она чуть-чуть покраснела при мысли о том, как это теперь важно.
Мистер Джозеф Хупер объяснял:
– В твоей бывшей школе нет ничего плохого, Чарльз. Я очень хочу, чтобы ты это запомнил. Ровно ничего плохого.
Киншоу молча смотрел на него. В поезде была жуткая жара, солнце сквозь стекло обжигало щеку. Он еще в жизни не ездил первым классом.
– Твоей маме туго пришлось, последние годы судьба ее не баловала. Полагаю, ты уже не маленький, можешь понять.
Ему было неприятно, что мистер Хупер так про нее говорит, будто посвящен в ее секреты, все про них обоих знает. Поезд нырнул в туннель, и Киншоу сразу заложило уши, но вот они опять выехали на солнце.
– Просто новая школа, школа Эдмунда, для тебя лучше. Во всех отношениях лучше. Она дает большие возможности.
Какие, отчаянно соображал Киншоу, какие еще возможности? Почему все без конца меняется? Он всегда знал, что в тринадцать лет ему надо сдать экзамены на стипендию в дорогой закрытой школе, но знал, что ничего не получится, все выучить-то еще можно – но экзаменов ему все равно не сдать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57