Даже идя в автобус, она повторила свое приглашение: бросай все, садись вместе со мной в автобус, не беда, что одета в старое платье, зато новое пальто сверху, под ним ничего не видать. К тому же и в городе ничего необычного или небывалого нет, там тоже люди живут и среди них есть всякие.
Мерле смотрит в окно. Перед почтой стоит автомобиль, деревья замерли, бледные лучи солнца поблескивают на далеком поле, и печная жесть жжет руки. Она уже примирилась со своей судьбой, вот и слезы говорят об этом.
Старуха исчезла в тени лип, так что она уже вне кадра. Осталась лишь пустынная дорога, пейзаж с лучами солнца, с заснеженной землей и равнодушно курящейся трубкой адулаского маслозавода. Застывшие на месте мгновения все же шагают, кружат вокруг самих себя, и счеты зловеще стучат.
ПИСЬМО И КАРТОШКА
Между тем Сальме вернулась домой, сняла пальто и повесила на гвоздь над кроватью, затем обернула его простыней, задымленной досера, как освежеванную тушу животного. Сняла черные валенки, на которых были новые галоши с резкими узорами, и влезла в легкую домашнюю обувь.
Пора было сесть за письмо снохе, спросить у нее, сколько ложек кофе из пакета с картинкой, где негритянка, нужно класть на стакан кипятку.
Сальме положила на стол конверт, вырвала из тетради чистый лист и достала из ящика шариковую ручку.
«Здрасьте сынок и сношенька»,— написала она крупным угловатым почерком, сразу заполнив две строки, и задумалась. Что нового может она им сообщить?
Писать письмо — дело трудное и сложное, но сноха велела ей все же писать время от времени, не то она, сноха, будет нервничать в городе, не зная ничего о здоровье Сальме. Сальме недоверчиво улыбнулась: чего там еще нервничать?
На листке в клетку было несколько слов, но далее дело не продвигалось. Вдруг в голову Сальме пришла спасительная мысль: надо сперва сварить картошку, скоро обед. К тому же, занявшись кофе, она совсем забыла о завтраке. Есть надо регулярно, не то пропадет аппетит или разболится желудок, как предостерегала сноха.
Сальме встала из-за стола и принялась хлопотать.
Она снова взялась разжигать плиту, огонь разгорелся быстро, принесенный утром в ведре брикет горел ровным пламенем. Но она вдруг обнаружила, что кончилась вода. Сальме обула черные ботинки, чтобы принести воду. Молния на ботинке заела, не затягивалась, и Сальме забеспокоилась, что нога распухла, — этого она все время боялась. Она сняла ботинок, осмотрела ступню и стащила один шерстяной носок, опасаясь при этом, не простудится ли в одной паре носков. Сноха твердила ей, чтобы ни в коем случае не простужалась, это главное; если избежишь простуды, ни одна болезнь не одолеет тебя. Застегнув молнию, она со страхом почувствовала, что голова у нее горячая. Сальме отворила дверь в коридор, чтобы освежиться. Голова была слишком уязвимым местом, могла разболеться от малейшего сквозняка, голову она берегла, сшила себе из старой ушанки сына шапку, под нею носила шапочку из бумазеи, а сверху повязывала подаренный снохой красный шерстяной шарф.
Она еще хотела вымыть ведро, на дне ведра осел толстый слой ржавчины.
Во дворе она шла очень осторожно, в районной газете только и писали, что о гололеде под слоем снега. Хватаясь за кусты сирени, она проковыляла к дороге, прошла к колонке, что на зиму была укутана в солому и навоз, из которых высовывался лишь конец крана, обросший синим бугорчатым льдом. Сальме поставила ведро под кран и на четвереньках вскарабкалась на наледь, чтобы пустить воду. Вентиль поворачивался туго, и Сальме пришлось вцепиться в него обеими руками. Но тут подскользнулась левая нога, и Сальме упала перед краном на колени, как молящаяся перед алтарем-источником. Она разжала пальцы, отпустив вентиль, и съехала с наледи, задела ногой ведро, оно опрокинулось, и вода залила оба ботинка.
— Ой, упаси боже,— пробормотала она в испуге.— И воду-то никак теперь не достанешь...
Когда она, уже без происшествий, вернулась домой, то достала из-под стола огарок свечи на дне кружки, швырнула красный шарф на кровать, взяла корзину, проломленное дно которой было устлано еловыми ветками, и вышла в коридор. Посреди коридора был ход в подвал, оттуда и проникал в комнату Сальме затхлый запах; сноха все морщила нос, когда была у Сальме. Окна были заколочены на зиму, форточки не было, а сноха велела проветривать комнату.
Слабое пламя огарка колебалось; Сальме спустилась по лестнице и с трудом открыла тяжелую дверь. В подвале было темно, единственное оконце на зиму забросано навозом. Каждую осень это было большой заботой. Жильцам приходилось ходить к скотникам и просить их, чтобы привезли навозу. Но в эту осень дело обошлось проще: Орешкин сам в ноябре привез навоз со скотного — у него тоже хранилась в подвале картошка.
Сальме поставила кружку с огарком свечи на столб у закрома, отперла замок и вошла в сусек, до половины заполненный картошкой. Каждый год у Сальме оставалась какая-то часть картошки, и весной она отдавала картофель тем, кто держал свиней. Если его не оставалось столько, чтобы везти на скупку. Везти же в город, снохе, не стоило: картошку в городе ели мало, к тому же негде было хранить.
Сальме набрала полную корзину, осторожно вылезла из узкого сусека, взяла огарок и медленно пошла к двери. На сей раз ничего с ней не приключилось.
ПИСЬМО ВСЕ ЕЩЕ ТАК И НЕ ДОПИСАНО
Картошка варилась. Сальме сидела на скамеечке и ждала. Но начатое письмо не давало ей покоя, ее, как всегда, распирало нетерпение. Снохе то и дело приходилось успокаивать и удерживать Сальме, когда они бывали вдвоем, хоть здесь, хоть в городе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22