И все же я буду жить и процветать, учить сына, помогать отцу. Но скажи мне одну вещь. Если бы меня там убили, ты думала о том, чтобы броситься с этих камней?
Сора застыла.
— Ах… нет.
— Думала ли ты о том, чтобы постричься в монахини и никогда не искать больше света?
— Не думала.
— И ты бы выжила, если бы я погиб сегодня?
Ей не хотелось думать о жизни без Уильяма, но она заставила себя. Если бы он умер, вернулась бы она тогда к состоянию скрытной, уравновешенной женщины, которой она была раньше? Или же она по-прежнему кричала бы в злости, танцевала бы до упаду и громко смеялась шуткам? Она затрепетала от боли, которую несла в себе правда, но продолжала с титанической выдержкой:
— Выжила. Я выстою и без тебя.
— И вода будет уходить с отливом без моих усилий. Весной будет по-прежнему таять снег без моего горячего дыхания. Ты — человек, сама по себе, с надеждами и мыслями и мечтами, которые совершенно не зависят от меня. Неужели ты думаешь, что мне нужна женщина, которая бы полностью зависела от меня? Нет, милая, мне нужна только ты, такая цельная, самостоятельная и нежная, какая ты есть. Мне надо знать, что если завтра я умру, то ты сможешь поддержать моего отца в горе и воспитать из моего сына мужчину.
Она не призналась, что он прав, однако под его рукой натянутость ее спала, и Уильям, слегка улыбнувшись, потерся щекой о волосы Соры.
— Это совсем другое, — пожаловалась она. — Тебе не нужны наследники от меня, у тебя есть сын.
— И правда, мне не нужен от тебя ребенок, чтобы наследовать мои земли. Однако и чувства мои не имеют никакого отношения к нужде. Мне необходимо взять на руки твое дитя. Мне хочется, чтобы его детские ручонки обнимали меня за шею.
Сора издала звук, Запоминающий зевок, и Уильям принялся покачивать ее вперед и назад.
— Кимбалл тебя обожает.
— А я обожаю Кимбалла. Однако по возрасту ему пора идти в воспитанники. Ты должен признать, что я ему не нужна.
— Кимбалл так уверен в себе, что даже я ему не нужен, — заметил Уильям. — Когда у нас появятся дети, он будет так рад за нас. Он будет добрым братом и никогда вообще не станет им завидовать из-за твоих земель.
— Я знаю. Он славный мальчик. Кимбалл мне нравится.
— Итак, скажи мне, что за великое откровение заставило тебя признать свою любовь, признать по-настоящему, а не выдавить из себя признание как нечто такое, чего, по-твоему, мне хотелось бы услышать.
Сора не ответила, и Уильям стал настаивать, как Священник, требующий исповеди.
— Скажи мне, что же заставило тебя наконец до вериться мне?
— Тебе это придется не по душе, — предупредила она.
— Мне весь этот разговор не по душе, — заявил Уильям. — Тем не менее, высказаться необходимо. Мы договорились, что я тебя не ударю, да и не рассыплюсь в пыль, поэтому, прошу тебя, скажи.
Улыбка ее сочилась медом удовольствия от сладостного, приятного воспоминания.
— До сегодняшнего дня я не думала, что нужна тебе, но оказалась нужна.
— И что же послужило поводом к такому великому открытию, миледи?
— Я была нужна тебе в темнице.
Она почувствовала, как огонь пробежал под ее рукой по его груди.
— В темнице? В темнице я рыдал как дитя, у которого отняли грудь. Я дрожал, я трепетал, я льнул к тебе.
— Да.
— Я надеялся, что ты забыла о том, что случилось в темнице.
— Не забуду никогда. Я никому не расскажу, но, Уильям, — она взяла его лицо обеими руками, — за те слезы и за те страхи я люблю тебя еще больше.
— Женщина!
Ему хотелось закричать на нее, однако его раздражение испарилось под солнцем ее улыбки.
— Женщина, мне бы хотелось, чтобы ты забыла об этом.
— Не забуду никогда.
Улыбка ее погасла, а комок в груди внезапно образовался вновь. Взлеты и падения, смерть и радость оказались слишком непосильным грузом, и слезы ее неожиданно полились на его грудь. Она судорожно цеплялась за него, как будто он уплывал куда-то прочь, а он обнимал ее и говорил какие-то успокаивающие слова. Покой был выше ее сил; рыдания ее нарастали до тех пор, пока она не затряслась от муки.
Поглаживая ее с нежностью отчаявшегося человека, он молил:
— Пожалуйста, не надо плакать.
Она кивала и вспыхивала.
— Пожалуйста, прекрати.
Он гладил по ее лицу своими большими ладонями, стирая слезы прежде, чем они успевали скатиться.
— Мне невыносимо это, Сора.
Она кивнула и задержала дыхание, всем сердцем желая остановить этот поток. Ее сотрясали конвульсии, она глотала воздух, терла глаза кулаками.
— Если тебе больно прекратить, — гневно произнес Уильям, — то давай, плачь дальше.
Она засмеялась короткими, всхлипывающими смешками.
— Никогда не пойму я женщин, — пробурчал он с явным облегчением от того, что тучи разошлись. — Я умоляю тебя остановиться, а ты плачешь сильнее, я прошу тебя плакать, а ты смеешься.
Устроившись у Уильяма на руках, Сора вновь ощутила тепло его объятий. Когда она смогла заговорить, то сказала:
— Вот как было всегда. Всегда казалось, что, когда мне было страшно и ты был со мною, страхи мои рассеиваются в твоей уверенности. А теперь я знаю, что и я умею поглощать твои беды, превращать их в силу. Ты вцепился в меня, я качала тебя на руках, я была нужна тебе. В тот момент я поняла истину твоих слов. Мы — две части одного целого. Мы подходим друг другу. Никому нас никогда не удастся разъединить.
— Глупая, дурацкая женщина.
В его устах это прозвучало как сдержанная похвала.
— Неужели тебе потребовалось столько времени, чтобы усвоить эту истину?
Горло Соры сдавило, сердце ее забилось в унисон с его сердцем, и она подняла свои губы, чтобы они встретились с его губами. Они целовались так, как будто были первыми людьми, которые открыли радость поцелуя;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134