Ярче светятся в парке цветные фонарики, бросая на лица сидящих причудливые блики. Издали слушатели кажутся какими-то сказочными существами, которые собрались на таинственное празднество и движутся под звуки музыки.
— Известный эстонский деятель, — говорит вдруг Леста, указывая на веранду. — Главным образом его усилиями и заботами и выстроен этот новый «Ванемуйне». Ты, разумеется, о нем много слышал, теперь посмотри на него собственными глазами, не то получится: в Риме побывал, а папу римского так и не увидел. Если хочешь, пройдемся по веранде, там сидит и директор театра со своими приятелями и ест раков. Мне, правда, отсюда не разглядеть, чем он там занят, но я знаю, что он вечно ест раков, когда бы ты его ни увидел. Это тот самый человек, который сперва окинул взглядом эпоху древности эстонского театрального искусства, а потом чуть поразмыслил и сделал неожиданный прыжок в неизвестность, вернее — в неизвестную эпоху. Не знаю, добрался ли он и доберется ли когда-нибудь в нашем театральном искусстве до того периода, что мы зовем новым временем, но на средневековье он во всяком случае не останавливался. Вот и существует в нашем драматическом искусстве только древняя да так называемая новейшая эпоха, а средних веков и нет. Скачок был такой внезапный и неожиданный, что у многих из тех, кто прыгал вместе с ним, даже голова закружилась, и им долго еще пришлось бродить на ощупь, пока они обрели хоть какую-нибудь духовную опору. Теперь мы пытаемся пустить корни в чужую почву, так как от своего-то дома мы отошли, а останавливаться по дороге нельзя было, даже оглядываться строго запрещалось. Безусловно, придется нам еще какое-то время брести ощупью во мраке неизвестности, пока перед глазами не прояснится. Снаружи мы уже немножко подкрашены и приглажены, но внутренне не ощущаем того, что можно было бы назвать своим. Наши оригинальные пьесы так основательно кадельбургированы и блументализированы
, а с молодыми драматургами поговорили так внушительно, что на нашей сцене замелькала нелепая фигура… какой-то лапотник с моноклем в глазу. Но это разговор долгий, дорогой мой Тоотс, и тебе будет скучно слушать; погляди-ка лучше на соседний столик, там сидит кучка молодых писателей, поэтов и художников, модная группировка, не признающая никаких кумиров, кроме себя самих. Они тоже начали с осуждения всего, что было создано до них, но ничего нового и лучшего взамен не придумали. Но в их среде бывают и одаренные люди, и собственным творчеством они завоевали бы большой авторитет, чем ополчаясь против других.
— Их тут довольно много, — говорит Тоотс, поглядев на молодых людей.
— Да, сравнительно много. После осеннего дождя растут грибы, а после весеннего — поэты. И сила их — в единении. Расхваливая друг друга и черня всех, кто не принадлежит к их группировке, они сами уверовали в свое избранничество. И, удивительное дело, — мне это только сейчас пришло на ум, — именно те, кто считает себя избранными, более всего непримиримы по отношению ко всем другим, за исключением того единственного, который не презирал никого. Вспомни, например, народ израильский в библии, там Иегове то и дело вкладываются в уста такие повеления: «Иди побей амалекитян, иди побей филистимлян, побей и истреби всех, кто тебе не по нраву!» Все убей да убей, порази острием меча! А разве не приличествует избраннику идти вперед, к намеченной цели? Тогда недостойные сами собой отстанут и исчезнут.
Друзья еще несколько раз прохаживаются по веранде из конца в конец, причем Тоотс уголком глаза поглядывает на выдающихся деятелей духовного центра. За некоторыми столиками оживленная беседа и звон бокалов становятся все более шумными — здесь, видимо, музыку вовсе и не слушают. Иногда из-за груды шелухи от раков чья-нибудь раскрасневшаяся физиономия поворачивается в сторону эстрады, словно спрашивая: «Когда они наконец перестанут там греметь?»
Затем паунвереские земляки снова возвращаются на аллею и смешиваются с толпой гуляющих. Проходя по дорожке, которая граничит с улицей, Леста, взглянув на противоположную сторону, останавливается и трогает школьного приятеля за плечо.
— Посмотри-ка туда, — произносит он, — там стоит сатрый писатель и слушает музыку… Это тот самый старичок, которому достался такой нелбычный гонорар. Подожди чуточку, стой здесь, я сейчас вернусь.
Леста покупает в кассе билет и относит его своему старшему коллеге. Он приглашает его войти в сад, оттуда будет лучше слышно, чем здесь у стены. Билет ему посылает «Ванемуйне».
Но старик с недоверием относится к торопливым словам Лесты; ничего, он и отсюда послушает… сколько захочет. Здесь, опираясь о стену, он и в прошлые годы слушал музыку, пусть так все я останется; да и одет он не так, чтобы можно было появиться в саду, среди «приличных» людей.
Под конец старый писатель все же надвигает низко, на самые глаза, свою старую шляпу, чтобы скрыть большую синюю шишку на лбу, и медленно, робко входит в ворота «Ванемуйне». Словно сирота, смотрит он на яркие огни, на движущуюся мимо толпу и находит, что здесь ему нисколько не лучше, чем на прежнем, привычном месте. Правда, звуки музыки доносятся туда слабее, зато он там наедине со своими мыслями, там никто не посмотрит на него, как бы спрашивая: «Человече, а ты как сюда попал?».
— Ну вот, — говорит Леста, когда они возвращаются с концерта домой, — если ты завтра побываешь еще в Эстонском народном музее, то и хватит с тебя для начала.
— Хм-хм-хм! — бормочет в ответ школьный товарищ.

XVIII
На другой день приятели прежде всего относят в комиссионный склад книги Лесты, затем отправляются в кредитное учреждение «деньги загребать», как говорит Тоотс по дороге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121