Я мог бы об этом написать толстую книгу, но, думаю, у кого есть уши, тот пусть слушает, что ему говорят. Верно ведь, а? Великие учения возвещались изустно и оставались при этом чистыми, как хорошо провеянная пшеница. А потом, когда их изложили на бумаге, то снова смешали с мякиной, так что сейчас и не поймешь, что там, собственно, хотят сказать. Шло время, и всякие суесловы как бы опутали паутиной каждое зернышко истины, и нужно немало покопаться, прежде чем доберешься до этого зернышка. Сочинители книжек обращаются так не только с чужими мыслями, но и с теми мыслями, что они сами высидели. Если бы взялся я за перо да написал свою знаменитую книгу о любви, то… вероятно, и я согрешил бы перед читателем, как это делают все сочинители: начал бы подыскивать примеры, сравнения и всякие фокусы, чтобы преподнести свои мысли в более привлекательной форме. Потому-то я и не пишу эту книгу. А то, что я тебе только что сказал, нужно знать наизусть, как десять заповедей. Пусть это станет для тебя так называемой догмой… одиннадцатой заповедью или шестой главой. Нарушишь ее умышленно или случайно — это безразлично, — потом пеняй на себя, если окажешься в таком же положении, как покойный Шварц, когда он порох изобрел.
— Да-а, — растягивая слова, произносит Тоотс после паузы, наступившей вслед за этой тирадой. — Это вообще разговор долгий, об этом потолкуем, когда вернусь из города.
— Дорогой друг и благодетель, — отвечает аптекарь, — говори мы с тобой хоть три дня подряд, все равно, к тому, что я сейчас сказал, добавить нечего. Я мог бы написать на эту тему книгу, но зачем? Единственное, что я могу сделать, — это в будущем напомнить тебе то, что я сегодня говорил, еще тридцать три раза.
— Хм… — бормочет Тоотс, собираясь уходить. — Ну да, что я еще хотел сказать… да… А вот что: если в жизни кто-нибудь тебе наступит на хвост, так мирись с этим, но если дурень этот уцепится за хвост и захочет, чтоб его за собой волочили…
— Так нужно стряхнуть с себя эту обузу.
— А если он не отцепится?
— Так брось его с хвостом вместе.
— Хм… я не обижусь, если кто-нибудь случайно наступит мне на мозоль. Но если он начнет еще топтаться на моей мозоли, прыгать и плясать на ней… так я уж не знаю…
— Тогда надо поинтересоваться, где у самого этого господина самая чувствительная мозоль.
— Ага, — соглашается Тоотс. — Ладно.
Выпив еще несколько капель, которые аптекарь считает крайне необходимым дать путнику перед уходом, Тоотс прощается со своим советчиком и, захватив покупки, отправляется домой. На перекрестке он смотрит в сторону кладбищенского холма и бормочет вполголоса: «Ну и шут с ними!»
Тем временем Тээле и ее провожатый уже достигли хутора Сааре. Они, видимо, оживленно беседуют; девушка время от времени останавливается и старается что-то доказать своему спутнику, прибегая даже к жестикуляции. Но и это, должно быть, не помогает: выслушав Тээле, рыжеволосый пожимает плечами и сбивает тросточкой растущий у обочины дороги лопух и щавель, При этом портной краснеет пуще прежнего, и без того уже кислая усмешка, блуждающая на его губах, с каждой минутой становится все кислее. Поравнявшись с дорожкой, ведущей на хутор Сааре, девушка снова останавливается, окидывает взглядом обомшелую крышу дома, затем оборачивается к своему спутнику и произносит медленно и отчетливо:
— Нет, Кийр, не будем больше об этом говорить — ни сегодня, ни вообще когда-либо. Я все вам выложила от чистого сердца, все, что хотела сказать. Обижайтесь — не обижайтесь, дело ваше. Ничего вам посоветовать не могу.
— Хи-и, — попискивает рыжеволосый, глядя себе под ноги, — значит, все эти разговоры и признания были лишь пустой фразой.
— Какие разговоры?
— Ну, — отвечает Кийр, — что уж теперь об этом говорить, ведь вашего решения это не изменит. Но раз вы непременно хотите знать, так вспомните хорошенько: разве вы не сказали однажды, что имя и ремесло никому не в укор, был бы сам человек работящий и достойный.
— Нет, — качает головой девушка, — не помню, что когда-нибудь говорила что-либо подобное.
— Ага, не помните! Хи-хии, тогда делать нечего. Отпереться от своих слов всегда можно.
— Отпереться? — презрительно усмехается Тээле, снова глядя в сторону хутора Сааре.
— Да, да, — пищит Кийр, — похоже на то.
— Ну, если похоже, так похоже. Ничем помочь не могу. Но если вы желаете, я могу и сейчас это повторить, независимо от того, говорила я так раньше или нет. — И совсем неожиданно, словно от старого хутора повеяло на нее милыми сердцу воспоминаниями, девушка становится ласковее, улыбается и, глядя на Кийра, говорит:
— Имя и ремесло никому не в укор, был бы сам человек работящий и достойный. — И еще приветливее: — Теперь, надеюсь, вы удовлетворены, дорогой мой соученик, и не станете дольше уверять, что я отрекаюсь от собственных слов. Так, что ли?
— Да, но какая… — отвечает Кийр после короткого раздумья. — Какая мне польза от всего этого? Это же у вас только слова, а на уме совсем иное.
— Опять беда! Просто не знаешь, как вам угодить, дорогой друг. Нет, будьте уверены, я именно так и думаю, как сказала. И если я раньше говорила, что выйду замуж только за землепашца, то я вовсе не хотела этим сказать, что презираю других людей из-за их профессий. Нет! Вы же знаете, я родилась в деревне и в деревне выросла. Люблю поля, луга, сады. Без них я не мыслю своей жизни. А все это может мне предоставить лишь землепашец. Поэтому я давно решила, дорогой друг, избрать спутником жизни только земледельца.
— Да, да, — голосом кающегося грешника ноет Кийр и ковыряет тросточкой у обочины дороги. — Да, да, так, значит, обстоят дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121