Это не мешало поэту восхищаться
некоторыми еврейскими писателями, в том числе Гейне и Германом Когеном
(своим неокантианским ментором в Марбурге), чьи идеи, прежде всего
философские и исторические, он считал основательными и убедительными. Но
если в разговоре с Пастернаком речь заходила о палестинских евреях, то на
его лице появлялось выражение истинного страдания. Насколько я знаю, отец
поэта - художник - взглядов сына не разделял. Однажды я спросил Ахматову,
так же ли болезненно относятся к этому предмету ее другие близкие друзья
еврейской национальности: Мандельштам, Жирмунский, Эмма Герштейн? Ахматова
ответила, что те, хоть и не придают большого значения своему происхождению,
далеки от позиции Пастернака и не пытаются подобно ему всячески сторониться
еврейской темы.
Вкусы Пастернака в области искусства сформировались в период его
юности, и он навсегда остался верен мастерам той эпохи. Его музыкальным
идолом был Скрябин. (Поэт когда-то сам подумывал о поприще композитора).
Никогда не забуду полных поклонения и восторга высказываний его и Нейгауза,
бывшего мужа жены поэта Зинаиды, о Скрябине, чья музыка оказала сильное
влияние на них обоих. В живописи они безусловно поклонялись
художнику-символисту Врубелю, которого наряду с Николаем Рерихом ставили
выше всех современных живописцев. Пикассо, Матисс, Брак, Боннар, Клее и
Мондриан значили для них столь же мало, как Кандинский и Малевич.
На мой взгляд, Ахматова, Гумилев и Марина Цветаева - последние великие
голоса девятнадцатого столетия, а Пастернак и Мандельштам, несмотря на их
совершенно разный стиль, конца прошлого и начала нынешнего века. Казалось,
новейшие течения в искусстве, представляемые Пикассо, Стравинским, Элиотом и
Джойсом, не оказали на них ни малейшего влияния, хоть они относились к ним с
уважением и иной раз даже с восхищением. Пусть акмеисты и пытались присвоить
девятнадцатому веку символизм, провозглашая при этом самих себя поэтами
эпохи, сам я считаю, что Пастернака и его собратьев по перу можно отнести к
последним представителям так называемого русского ренессанса. Но это
течение, подобно многим другим прогрессивным движениям того времени, было
насильственно прервано ходом политических событий.
Пастернак любил все русское до такой степени, что был готов простить
любые изъяны российской истории кроме сталинского периода. Но в 1945 году он
даже то время рассматривал, как тьму перед рассветом и изо всех сил напрягал
свой взор, стараясь разглядеть лучи солнца. Позднее он отразил свои надежды
в последних главах "Доктора Живаго". Поэт верил в свою глубокую связь с
русским народом, говорил, что разделяет его ожидания, страхи и мечты. Он
считал, что он сам, подобно Тютчеву, Толстому, Достоевскому, Чехову и Блоку,
выражает голос народа (заслугу Некрасова в этом плане он в период нашего
знакомства совершенно отрицал). Во время наших московских встреч, когда мы,
всегда с глазу на глаз, сидели за полированным письменным столом -
совершенно пустым, без единой книги и даже листа бумаги - Пастернак не
уставал снова и снова говорить о своей близости к стране, подчеркивая
несостоятельность в этом отношении Маяковского и в особенности Горького.
Поэт неоднократно повторял, что он должен сказать что-то очень важное
русским правителям: то, что знает только он один. Но рассуждения на эту тему
казались мне туманными и непоследовательными. Иногда я думал, что
недостаточное знание русского языка мешает мне понять поэта, но Ахматова
позже сказала, что тоже ничего не понимала, когда Пастернак пускался в
такого рода пророчества.
Однажды, находясь в подобном состоянии экстаза, Пастернак рассказал мне
о своем телефонном разговоре со Сталиным, знаменитом разговоре, о котором до
сих пор распространяются различные предположения и слухи. Я могу лишь
воспроизвести то, что услышал от поэта в 1945 году. Он находился в своей
квартире с женой и сыном, когда раздался телефонный звонок. Какой-то голос
сообщил, что звонят из Кремля, и что Сталин желает говорить с ним.
Пастернак, уверенный, что это чья-то грубая шутка, повесил трубку, но звонок
прозвучал снова, и тот же голос заверил его, что нет никакого обмана. Потом
к телефону подошел сам Сталин и осведомился, действительно ли он говорит с
Борисом Леонидовичем Пастернаком. Поэт подтвердил это. Затем последовал
вопрос: присутствовал ли Пастернак при чтении сочиненного Мандельштамом
пасквиля, направленного против него, Сталина. Поэт ответил, что это совсем
не важно, присутствовал он или нет, но он необыкновенно счастлив беседовать
с вождем. Он всегда знал, что этот разговор когда-нибудь состоится, и теперь
им надо обсудить много чрезвычайно важных вещей. В ответ Сталин спросил его,
что он думает о Мандельштаме, как поэте. Пастернак сказал, что высоко ценит
стихи Мандельштама, но они поэты совершенно разные, их творческие пути никак
не пересекаются. И что вообще все это не имеет значения. В этот момент
рассказа Пастернак углубился в свои характерные метафизические рассуждения о
космических поворотах в нашей истории, о которых он обязательно должен был
поговорить со Сталиным; эта беседа стала бы, как считал поэт, событием
огромного исторического значения. Могу себе представить, как он рассуждал в
таком духе тогда, по телефону. Как бы то ни было, Сталин снова спросил
Пастернака, присутствовал ли тот при чтении Мандельштамом пресловутого
пасквиля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26