Еще перед отъездом в Москву британские дипломаты, служившие ранее в
России, предупредили меня, что встретиться с простыми советскими гражданами
будет не так просто. Русские гости на официальных дипломатических приемах -
это тщательно отобранные бюрократические чиновники. Иногда на такие приемы
приглашают артистов балета и театральных актеров, поскольку их принято
считать наиболее простодушными и наименее интеллектуальными среди людей
искусства и потому далекими от свободомыслия и, как правило, не позволяющими
себе неосторожных высказываний. Поэтому у меня заранее создалось
впечатление, что все западные посольства в России находятся в культурной
изоляции, что дипломаты, журналисты, да и вообще любые иностранцы обитают в
своего рода зоопарке: их клетки сообщаются между собой, но огорожены от
внешнего мира. Такая ситуация по моему убеждению сложилась не только из-за
языкового барьера и всеобщего страха перед подданными других стран, особенно
капиталистических, но и из-за определенных инструкций для членов
Коммунистической партии, обязывающих их воздерживаться от контактов с
иностранцами.
Реальность показала, что эти предупреждения оправдались в значительной
степени, но все же не абсолютно. За время моего короткого пребывания в
России я встречался не только с литературными бюрократами и преданными
партии балетными танцорами, но и с подлинно талантливыми писателями,
музыкантами и режиссерами, среди которых выделяю двух великих поэтов. Первый
- это Борис Леонидович Пастернак, о встрече с которым я давно мечтал и перед
чьей прозой и стихами благоговел. Не знаю, решился бы я искать знакомства с
ним, не имея к этому удобного повода. Но к счастью, я знал его сестер,
живущих (и по сей день) в Оксфорде. Они попросили меня передать брату пару
сапог. Как я был благодарен этим сапогам!
Почти сразу по прибытии в Москву я отправился в британское посольство -
на обед, устроенный в честь годовщины русскоязычного издания "Британского
союзника". Туда было приглашено и несколько русских писателей. Почетным
гостем был Дж.Б.Пристли, пользующийся популярностью в официальных советских
кругах. Его книги переводились на русский, и насколько я могу вспомнить, две
его пьесы исполнялись тогда в московских театрах. Однако в тот вечер Пристли
был явно не в настроении: он устал от бесконечных поездок на заводы и в
колхозы, от излишне торжественных и тенденциозных приемов. Вдобавок выплата
его гонораров задерживалась, разговоры через переводчика были утомительными
и натянутыми. Утомленный писатель мечтал лишь об одном: лечь в постель. Все
это шепотом сообщил мне переводчик Пристли, он же гид британского
посольства; он вызвался отвезти почетного гостя в отель и попросил меня по
возможности замять неловкость, вызванную этим неожиданным отъездом. Я с
готовностью согласился, и вот я уже сижу между знаменитым режиссером
Таировым и не менее известным литературоведом, критиком, переводчиком и
талантливым детским поэтом Корнеем Чуковским. А напротив меня - самый
известный советский кинорежиссер Сергей Эйзенштейн. Последний выглядел
грустным и озабоченным, и как я узнал позднее, для этого были причины. (3) Я
вступил в разговор с Эйзенштейном, задав ему вопрос: какие годы своей жизни
он считает самыми счастливыми. Тот ответил, что для него и многих других
художников - это, несомненно, первый послереволюционный период. "Чудесное
время, - сказал он с оттенком легкой грусти, - когда можно было творить
свободно и беспрепятственно". Он с удовольствием вспомнил курьезный случай,
имевший место в двадцатых годах: на прием в одном из московских театров в
зал вдруг выпустили поросят, намазанных жиром, люди кричали, застыв на своих
стульях, а поросята в свою очередь пронзительно визжали. "Именно этого
требовал тогда наш сюрреалистический спектакль. Большинство из нас сейчас
понимает, какое это было счастье - жить и работать в те годы. Мы были
молоды, отчаянны, полны идей. Не важно, кто ты - марксист, формалист или
футурист; художник, поэт или музыкант. Мы спорили и даже ссорились, но этим
стимулировали друг друга. Мы жили полной жизнью и достигли немалого".
Таиров поддержал его. Он с грустью вспомнил театр двадцатых годов,
таких гениев, как Вахтангов и Мейерхольд, заговорил о смелом и ярком, но
рано оборвавшимся модернистском движении в русском театральном искусстве,
которое, по его мнению, было гораздо интереснее всего достигнутого на сцене
Пискатором, Брехтом и Гордоном Грэгом. Я спросил его, почему же пришел конец
этому движению, на что тот ответил: "Жизнь меняется. Но это было
замечательное время, хотя Немирович и Станиславский критиковали его. Истинно
замечательное". Современные актеры Художественного театра были, на его
взгляд, недостаточно духовно развиты и образованы, чтобы по-настоящему
понять чеховских героев: их характер, общественное положение, взгляд на мир,
манеры, привычки, внутреннюю культуру. Никто не превзойдет в этом отношении
вдову Чехова Ольгу Книппер и уж, конечно, самого Станиславского. Качалов,
крупнейший актер, оставшийся от той эпохи и доживший до наших дней, достиг
уже весьма зрелого возраста и вскоре уйдет со сцены. Появится ли еще что-то
новое - сейчас, когда модернизма больше не существует, а натурализм
разлагается? "Несколько минут назад я сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26