Мы поднялись по
неосвещенной лестнице на верхний этаж и оказались в комнате Ахматовой.
Обстановка была очень скудной, по-видимому, многие вещи пришлось продать во
время блокады. Из мебели были лишь небольшой стол, три или четыре кресла,
деревянный сундук и диван. Над камином висел рисунок Модильяни.
Величественная седая дама с накинутой на плечи белой шалью медленно
поднялась, приветствуя нас.
Это величие Анны Андреевны Ахматовой проявлялось в неторопливых жестах,
благородной посадке головы, в красивых и слегка строгих чертах, а также в
выражении глубокой печали. Я поклонился, что приличествовало ситуации. Мне
казалось, что я благодарю королеву за честь быть принятым ею. "Западные
читатели, - сказал я, - будут, несомненно, рады узнать, что Ахматова
пребывает в добром здравии, поскольку о ней ничего не было слышно многие
годы". "Как же, - ответила Анна Андреевна,- ведь недавно появилась статья
обо мне в "Dublin Rеviеw", а о моих стихах пишется, как мне сказали,
диссертация в Болонье". При нашей встрече присутствовала подруга Ахматовой,
элегантная дама аристократического вида. Несколько минут мы втроем вели
светский разговор. Анна Андреевна спросила меня, как военные бомбардировки
отразились на Лондоне. Я постарался ответить как можно обстоятельнее, тщетно
пытаясь преодолеть смущение, вызванное ее царственными манерами. Вдруг я
услышал, как чей-то голос с улицы выкрикнул мое имя. Я никак на отозвался,
убежденный, что мне это почудилось, но крик продолжался, и слово "Исайя"
звучало все более ясно. Я посмотрел в окно и увидел человека, в котором
сразу узнал Рандольфа Черчилля, сына Уинстона Черчилля. Похожий на сильно
подвыпившего студента, он стоял посреди большого двора и громко звал меня. Я
застыл, буквально пригвожденный к полу, не имея понятия, что мне делать в
этой ситуации. Наконец я пришел в себя, пробормотал извинения и бросился
вниз по лестнице, одержимый единственной мыслью - помешать новому пришельцу
подняться в комнату Ахматовой. Мой обеспокоенный спутник, критик, последовал
за мной. Когда мы вышли во двор, Рандольф, радостно выкрикивая приветствия,
быстрыми шагами направился в нашу сторону. "Я полагаю, вы еще не знакомы с
мистером Рандольфом Черчиллем?" - автоматически обратился я к критику. Тот
застыл на месте, замешательство на его лице сменилось ужасом, и вдруг его
как ветром сдуло. Я больше никогда не видел его, но слышал, что его работы
продолжают издаваться в Советском Союзе, из чего заключил, что та встреча не
нанесла ему вреда. Я никогда не замечал за собой слежки, но в том, что
следили за Рандольфом Черчиллем, не было сомнений. Как раз после этого
случая стали распространяться слухи о том, что иностранная делегация прибыла
в Ленинград с целью убедить Анну Ахматову покинуть Россию, и что Уинстон
Черчилль, многолетний поклонник Ахматовой, прислал специальный самолет,
чтобы переправить ее в Англию, и прочие небылицы.
Я не видел Рандольфа с наших студенческих дней в Оксфорде. Поспешно
уведя его подальше от Фонтанного дома, я спросил, что все это означает. Он
рассказал, что в настоящее время работает в Москве в качестве сотрудника
одной американской газеты. Сейчас он приехал с деловым визитом в Ленинград,
и первой его заботой было поставить в холодильник только что купленную
баночку икры. Рандольф совсем не говорил по-русски, а его переводчик куда-то
исчез. Безуспешно ища помощи, он случайно наткнулся на Бренду Трипп. Когда
та сообщила, что я в Ленинграде, он чрезвычайно обрадовался, поскольку
решил, что я прекрасно смогу заменить ему переводчика. К сожалению, Бренда
неосторожно сообщила, что я в данный момент нахожусь в Шереметевском дворце.
Рандольф направился туда и, не зная в точности, в какой я квартире, применил
популярный в Оксфорде метод, выкрикивая перед домом мое имя. "И это
сработало", - заключил он, победно улыбаясь. Я, как можно быстрее, отделался
от него и, узнав в книжном магазине номер телефона Ахматовой, поспешил
позвонить ей. Я объяснил причины своего неожиданного ухода, принес извинения
и спросил, могу ли снова прийти к ней. Она ответила: "Сегодня вечером, в
девять".
Когда в назначенный час я опять переступил порог комнаты Ахматовой, то
застал там одну из учениц ее второго мужа, ассириолога Шилейко, -
образованную даму, которая засыпала меня вопросами об английских
университетах и западной системе образования. Ахматовой все это было явно
неинтересно, и она большей частью молчала. Наконец незадолго до полуночи
гостья ушла, и Ахматова начала расспрашивать меня о своих друзьях,
эмигрировавших на Запад, надеясь, что я знаю их лично. (Позже она рассказала
мне, что интуитивно почувствовала, что я действительно с ними знаком, а
интуиция никогда не подводила ее). И она не ошиблась. Мы поговорили о
композиторе Артуре Лурье, с которым я встречался в Америке во время войны,
он был близким другом Ахматовой и написал музыку к некоторым ее и
Мандельштама стихам, о поэте Георгии Адамовиче, о мозаичисте Борисе Анрепе,
с которым я не был знаком, а только слышал, что на полу Национальной галереи
он выложил портреты знаменитых людей - Бертрана Рассела, Вирджинии Вулф,
Греты Гарбо, Клайва Белла, Лидии Лопуховой и других. (Двадцать лет спустя я
смог рассказать Ахматовой, что Анреп прибавил к этим мозаикам и ее
изображение, назвав его "Сострадание").
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26