Между тем Сельвинский продолжал говорить, его голос звучал громко и
торжественно, как будто он обращался к широкой аудитории. "Я знаю, - заявил
он, - что на Западе нас считают конформистами. Таковы мы и есть - в том
плане, что как бы мы не отклонялись от директив партии, это постоянно
кончается тем, что партия права, а мы заблуждались. Партия все видит, слышит
и знает лучше нас". Я заметил, что остальные гости недовольны этим
выступлением, явно предназначавшимся для скрытых микрофонов, всегда
установленных на подобных встречах. Воцарилась напряженная тишина: казалось,
Сельвинский допусти крупную бестактность, и факт его шаткого положения, по
видимому, еще больше усугублял всеобщее замешательство.
Я, тогда еще мало разбиравшийся в ситуации, заявил, что свободная
дискуссия на политические темы не может быть опасной в демократической
стране. Красивая дама, жена одного известного советского писателя и в
прошлом секретарш Ленина, возразила мне: "Мы живем в обществе, построенном
по законам науки. Разве можно говорить о свободе мышления, например, в
области физики? Ведь только сумасшедшие и невежественные люди отрицают
законы движения. Почему мы, марксисты, открывшие закономерности развития
истории и общества, стали бы запрещать независимое социальное мышление? Если
же вы имеете в виду свободу ошибаться, то ее мы, действительно, не
допускаем. О чем вы, собственно, говорите? Именно правда дает свободу: мы
гораздо свободнее, чем вы там, на Западе". И она процитировала Ленина и
Луначарского. Когда я ответил, что ее мысли похожи на высказывания Огюста
Конта, а также тезисы французских позитивистов девятнадцатого века, чьи
взгляды весьма не одобрялись Марксом и Энгельсом, комната, казалось,
наполнилась холодом, и общество как-то незаметно перешло к обсуждению
литературных сплетен. Мне был преподан урок. Вступая в подобного рода
дискуссию и задавая собеседникам каверзные вопросы, я ставил их в опасное
положение. Я никогда с тех пор не видел ни мадам Афиногенову, ни кого-то из
ее гостей. Теперь я отношусь с полным пониманием к их реакции и признаю
бестактность моего поведения.


- II -


Несколькими днями позже, сопровождаемый Линой Ивановной Прокофьевой,
бывшей женой композитора, я на электричке поехал в Переделкино. Это была
своего рода литературная деревня, созданная по инициативе Горького, с тем
чтобы признанные писатели могли там работать в спокойной обстановке. Но
учитывая темперамент людей творчества, их близкое соседство далеко не всегда
было гармоничным. Даже я, несведущий иностранец, мог догадаться, что в
Переделкино не утихают ссоры и разногласия.
Ступив на дорогу, ведущую к писательским домам, мы увидели мужчину,
роющего канаву. Он вылез из нее, представился Язвицким, спросил, как зовут
нас, и мы довольно долго беседовали. Наш новый знакомый настоятельно
посоветовал нам прочитать его блестящий роман "Костры инквизиции" (4) и еще
более замечательный роман об Иване Третьем и средневековой России, над
которым он работал в то время. Затем, пожелав нам всего хорошего, он исчез в
своей канаве. Моя спутница была несколько ошеломлена подобной
бесцеремонностью, меня же она очаровала. Непосредственный, сердечный
монолог, без формальностей и светских любезностей, обязательных на
официальных приемах, произвел на меня необыкновенно приятное впечатление.
Стоял теплый солнечный день, какие бывают ранней осенью. Пастернак со
своей женой и сыном Леонидом сидели за деревянным столом в крошечном саду.
Поэт сердечно нас приветствовал. Марина Цветаева, с которой Пастернак был
дружен, однажды сказала, что он выглядит как араб и его конь: у него было
смуглое, экспрессивное, очень колоритное лицо, теперь знакомое всем по
многочисленным фотографиям и портретам кисти его отца. Пастернак говорил
медленно, монотонно, низким тенором, несколько растягивая слова и с каким-то
жужжанием, услышав которое один раз, уже невозможно было забыть. Он удлинял
каждый гласный звук, как иной раз слышишь в жалобных лирических оперных
ариях Чайковского, только у Пастернака это звучало с большей силой и
напряжением. Я, смущаясь, передал ему пакет и объяснил, что в нем сапоги,
посланные его сестрой Лидией. "Нет, нет, что это? - закричал поэт,
удивленный, как будто я подал ему милостыню, - это явное недоразумение!
Вероятно, сапоги посланы не мне, а моему брату". Я чувствовал себя все более
неловко. Жена поэта, Зинаида Николаевна, желая помочь мне, перевела разговор
на другую тему и задала вопрос о восстановлении Англии после Второй мировой
войны. Я еще не начал отвечать, как заговорил Пастернак: "Я был в Лондоне в
1935 году, на обратном пути с Антифашистского конгресса в Париже. Позвольте
рассказать все с самого начала. Дело было летом, и я находился на даче,
когда ко мне явились два представителя НКВД, а может, Союза писателей. Мы
тогда не так боялись подобных визитов, как сейчас. Они сказали примерно
следующее: "Борис Леонидович, в Париже собирается антифашистский конгресс.
Вы тоже приглашены на него. Желательно, чтобы вы выехали завтра. Вы проедете
через Берлин, где проведете несколько часов и сможете повидаться со всеми, с
кем пожелаете. В Париж вы прибудете на следующий день и вечером того же дня
должны выступить на конгрессе". Я сказал, что у меня нет подходящего костюма
для такого случая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26