Ведь "они", как
мне должно быть известно, на все способны, и она боялась, что жертвами могут
стать ее дети. Тронутый ее отчаянием, я при первой же возможности заговорил
с Пастернаком. Я сказал ему, что книгу можно переписать на микрофильм,
который, заверил я поэта, будет спрятан в разных местах земного шара: в
Оксфорде, Вальпараисо, Тасмании, на Гаити, в Ванкувере, Кейптауне и Японии,
и это настолько надежно и безопасно, что даже при взрыве ядерной бомбы текст
не пострадает. Не стоит ли Пастернаку обдумать мое предложение и пока
отказаться от публикации, учитывая позицию советских властей?
Второй раз за неделю поэт по-настоящему рассердился на меня. Он сказал,
что несомненно ценит мою заботу о безопасности его и его семьи (последнее он
произнес слегка иронично), но что я хуже заморского дипломата, который
одиннадцать лет назад пытался обратить его в коммунистическую веру. Он сам в
состоянии принимать решения и нести за них ответственность. Пастернак
рассказал, что говорил со своими сыновьями, и те готовы ко всем трудностям и
испытаниям. Поэт попросил меня больше не поднимать этот вопрос, ведь я сам
читал книгу и понимаю, как много она значит для него. Мне нечего было
возразить, и я в смущении промолчал.
Через некоторое время, возможно, желая разрядить атмосферу, Пастернак
снова обратился ко мне. "Знаете ли, моя позиция не так безнадежна, как это
кажется. Мои переводы Шекспира, например, с успехом идут на сцене. Позвольте
рассказать по этому поводу забавную историю". Он напомнил, что когда-то сам
познакомил меня с советским актером Ливановым, чья настоящая фамилия
Поливанов. Ливанов пришел в восторг от пастернаковского перевода "Гамлета" и
несколько лет назад решил поставить по нему спектакль и сам в нем играть. Он
получил на это официальное разрешение, и работа над постановкой началась. В
то время Ливанова пригласили на один из традиционных кремлевских банкетов,
организованных Сталиным. Кульминационным моментом этих вечеров был обход
самим вождем столиков с гостями, обмен приветствиями и тостами. Когда Сталин
подошел к Ливанову, актер попросил его: "Иосиф Виссарионович, посоветуйте,
как играть Гамлета". Он предполагал, что Сталин даст какой-нибудь шутливый
совет, а он, Ливанов, будет потом с гордостью всюду об этом рассказывать. В
интерпретации Пастернака это звучало так: если бы Сталин ответил, что надо
играть в розово-лиловой манере, то Ливанов передал бы эти слова актерам, как
строгое предписание. О чем тут думать - сам вождь указал! Он, Ливанов, лишь
воспроизвел его слова. Однако Сталин произнес: "Вы актер? Художественного
театра? Тогда вы должны обратиться не ко мне, а к вашему художественному
руководителю, я не специалист по театральным вопросам". Потом помолчал и
прибавил: "Но поскольку вы обратились ко мне, позволю себе высказать свое
мнение. 'Гамлет' - декадентская пьеса, и нечего ставить его вообще". С тех
пор репетиции прекратились, и "Гамлета" не ставили до самой смерти Сталина.
"Видите, - сказал Пастернак, - времена меняются, непрерывно меняются".
Последовала тишина.
Потом Пастернак, как часто бывало в прошлые времена, заговорил о
французской литературе. Со времени нашей последней встречи он прочитал
"Тошноту" Сартра и нашел, что роман непристоен, и его просто невозможно
читать. Как же может случиться, что после четырех столетий расцвета развитие
французской литературы, похоже, повернулось вспять? Арагон, несомненно,
приспособился к нуждам времени. Духамел и Гвенно невыразимо скучны. А
кстати, пишет ли еще Мальро? Не успел я ответить, как заговорила одна из
присутствующих гостей - женщина с наивным, трогательным и милым лицом, какие
гораздо чаще встречаешь в России, чем на Западе. Эта дама, учительница по
профессии, только недавно освободилась после пятнадцати лет лагерей, к
которым была присуждена только за то, что преподавала английский. Смущаясь,
она спросила, написал ли Олдос Хаксли что-то новое после своей книги
"Контрапункта", и пишет ли еще Вирджиния Вулф. Она никогда не читала ее
книг, но знает о ней из французской газеты, каким-то чудом попавшей в
лагерь, и думает, что творчество писательницы ее бы заинтересовало. Трудно
описать, с каким удовольствием я передавал этим людям, столь жадным до
информации, новости из внешнего мира о литературе и искусстве. Ведь им почти
никогда не предоставлялась возможность что-либо услышать от очевидцев. Я
попытался рассказать все, что знал об английской, американской и французской
литературе того периода. Мне казалось, что я отчитываюсь перед жертвами
кораблекрушения, оказавшимися на необитаемом острове и десятилетиями
отрезанными от цивилизации. И как они слушали жадно, взволнованно,
восхищенно! Присутствующая среди гостей Нина Табидзе, вдова грузинского
поэта Тициана Табидзе, друга Пастернака, погибшего во время террора,
спросила, по-прежнему ли популярны в западных театрах Шекспир, Ибсен и Шоу.
Я ответил, что интерес к Шоу упал. А вот Чехов любят, и его пьесы часто
ставятся. Я привел точку зрения Ахматовой, совершенно не разделявшей общее
мнение о гениальности Чехова. Она находила чеховский мир всегда одинаково
серым, запыленным и унылым, царством тумана, где никогда не светит солнце и
не блещут мечи, где люди, несчастные человеческие создания, бессильны и
беспомощны. Она называла этот мир пародией на жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26