она как раз вошла во время монолога Пастернака: "О
себе я могу сказать то же самое. В энциклопедии обо мне сказано: 'Сейфуллина
в настоящее время переживает психологический и творческий кризис'. Эти слова
остаются неизменными уже двадцать лет, для советского читателя я как бы
пребываю в вечном кризисе. Мы с вами, Борис Леонидович, похожи на жителей
Помпеи, которых на полуслове засыпал пепел. А как мало мы знаем! Мне,
например, известно, что Метерлинк и Киплинг умерли. А Уэллс, Синклер Льюис,
Джойс, Бунин, Ходасевич - живы ли они еще?". По-видимому, Пастернаку такое
течение разговора пришлось не по душе, он быстро сменил тему и заговорил о
французской литературе. В данный момент он читал Пруста, чьи книги ему
прислали французские друзья-коммунисты. Подлинные шедевры, по его мнению!
Он, конечно, уже был с ними знаком и теперь только перечитывает. Он совсем
не знал Сартра и Камю (7) и весьма невысоко отозвался о Хемингуэе. "Не
понимаю, что находит в нем Анна Андреевна", - заявил Пастернак. В итоге поэт
настоятельно и тепло пригласил меня навестить его в московской квартире,
куда он собирался вернуться в октябре.
Пастернак говорил великолепными закругленными фразами, и от его слов
исходила необъяснимая сила. Иногда он нарушал грамматические структуры, за
ясными пассажами следовали сумбурные и запутанные, а живые конкретные образы
сменялись темными и неясными. Иной раз казалось, что понять его дальше будет
совершенно невозможно, как вдруг его речь снова обретала ясность и простоту.
Может, его монолог походил на процесс сочинения стихов? Кто-то сказал, что
некоторые поэты являются стихотворцами только тогда, когда пишут стихи, а
работая над прозой, они становятся прозаиками. Другие же остаются поэтами
всегда, что бы они ни писали. К последним относится Пастернак: он был
гениальным поэтом во всем, даже в разговорах на мало значимые темы. Нет, я
не в состоянии выразить это на бумаге! Только одно сравнение приходит мне на
ум - Вирджиния Вулф. Хотя я встречался с ней всего несколько раз, могу
утверждать, что она, как и Пастернак, обладала способностью заставлять разум
собеседника мчаться из последних сил, так что его привычная картина мира
иногда полностью менялась, становясь то светлой и радостной, то жуткой и
пугающей. И опять неизбежное слово "гений". Меня иногда спрашивают: что я
подразумеваю под этим требовательным и одновременно несколько туманным
понятием. Могу ответить следующее. Однажды танцора Нижинского спросили, как
ему удается так высоко прыгать. Тот не видел в этом большого достижения:
"Просто большинство людей, - сказал он, - после прыжка сразу возвращаются на
землю. А этого делать не стоит. Почему бы не задержаться в воздухе на
несколько мгновений?" Основной критерий гения, на мой взгляд, это природная
способность к чему-то, что обычные люди не в состоянии не то что совершить,
но и даже понять, как такое вообще возможно. Пастернак иногда говорил так,
словно прыгал в высоту. Выразительность его слов и фраз не поддается
описанию, его речь была буйной и динамичной и в то же время трогала до
крайности. Уверен, что такие гении как Элиот, Джойс, Йетс, Оден и Рассел
значительно уступали Пастернаку в искусстве красноречия.
Я не хотел злоупотреблять гостеприимством хозяев и распрощался. Все мои
ожидания были превзойдены: я был восхищен - как беседой, так и личностью
писателя. После визита к Пастернаку я навестил Чуковского, жившего на даче
по соседству. И хотя тот, обаятельный человек, прекрасный, чуткий и крайне
забавный собеседник, всячески опекал и занимал меня, я не мог не думать о
другом поэте, у которого побывал накануне. В доме Чуковского я познакомился
с Самуилом Маршаком, детским писателем и переводчиком Бернса. Маршак всегда
старался держаться подальше от политических и идеологических бурь. Возможно,
благодаря этому, а также покровительству Горького, ему удалось уцелеть в
страшные годы чистки. Маршак был одним из немногих литераторов, которому
разрешалось встречаться с иностранцами. Во время моего пребывания в Москве
он был чрезвычайно радушен и внимателен ко мне, и общение с этим милом и
добрым представителем московской интеллигенции доставило мне много
удовольствия. Маршак с болью вспоминал террор прошедших лет и не возлагал
больших надежд на будущее. Он предпочитал беседы об английской и шотландской
литературе, которую любил и понимал, но не высказал особо интересных для
меня суждений на эту тему. У Чуковского в тот день собрался большой круг
знакомых. Я вступил в разговор с одним из гостей, чье имя, если и было
упомянуто, не удержалось у меня в голове. Я спросил у него, какие авторы в
России в тот момент особенно известны и популярны. Тот назвал несколько имен
и среди них Льва Кассиля. Я спросил "Автор 'Швамбрании'?". "Именно, он". "Но
ведь это слабый роман, - сказал я, - я читал его несколько лет назад, он
показался мне лишенным воображения, скучным и наивным. Неужели вам он
нравится?" "Да, - ответил мой собеседник, - книга искренняя и написана
неплохо". Но я с ним не согласился. Несколько часов спустя я собрался
уходить. К тому времени уже стемнело, и я признался, что не очень хорошо
ориентируюсь на местности. Тогда тот самый гость предложил проводить меня до
железнодорожной станции. Прощаясь, я сказал: "Вы были так добры ко мне, а я,
простите, к своему сожалению, не запомнил вашего имени".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26