прежде всего Пушкина, а также
Одоевского, Лермонтова, Баратынского. Она считала "Осень" Баратынского
гениальным произведением. Недавно она перечитала Велимира Хлебникова -
безумно, но блестяще. Я спросил ее, не собирается ли она написать
комментарии к "Поэме без героя", ведь читатели, мало знающие о ее жизни, не
смогут понять всех намеков и аллегорий - зачем же заставлять их блуждать в
потемках? Ахматова ответила, что описанный ею мир уже исчез и поэма тоже
обречена на гибель - она будет похоронена вместе с ней самой и ее столетием.
Она написана не для вечности и даже не для потомства. Единственное, что
имеет значение для поэтов, - это прошлое, а более всего - детство, которое
они стремятся воспроизвести и заново пережить. Пророчества, предсказания и
вообще взгляд поэта, устремленный в туманное будущее, - все это, включая
даже прекрасное послание Пушкина Чаадаеву, она презирала и считала ненужной
позой и пустой риторикой.
Она знала, что ей немного осталось жить: доктора не скрывали, что ее
сердце долго не выдержит, и она смиренно ждала конца. Она глубоко ненавидела
саму мысль, что ее могут жалеть. Она, познавшая страшные удары судьбы и
глубокое горе, требовала от друзей обещания никогда не жалеть ее, а если они
в какой-то момент невольно испытывали это чувство, то должны были немедленно
его подавить. С теми, кто с этим не справлялся, она вынуждена была порвать
отношения. Она могла выдержать многое - ненависть, оскорбления, презрение,
непонимание, преследования - но только не сострадание, пусть и
доброжелательное. Могу ли и я пообещать ей? Я пообещал и сдержал слово. Меня
до глубины души потрясли ее беспримерная гордость и чувство собственного
достоинства.
Затем Ахматова рассказала мне о своей встрече с Корнеем Чуковским во
время войны, когда они оба были эвакуированы в Узбекистан. Ее отношение к
Чуковскому всегда было двойственным: она уважала его как человека умного,
независимого, честного и талантливого, истинного мастера слова, но ей не
нравилось его скептическое, холодное мировоззрение. Она не разделяла его
приверженности к гражданской литературе девятнадцатого века и не могла
простить ему иронических и нелюбезных выпадов в двадцатые годы против нее
самой. Все это создало пропасть между ними, но тогда, в эмиграции, их многое
объединяло. Ведь все они были жертвами сталинской тирании. К тому же по
дороге в Ташкент Чуковский был так внимателен и предупредителен, что
Ахматова уже была готова простить прошлые обиды. Но в итоге так и не смогла.
Причиной послужило одно замечание Чуковского. "Ах, Анна Андреевна, - сказал
он, - какое прекрасное время пережили мы в двадцатые годы! Необыкновенный,
знаменательный период в русской культуре - Горький, Маяковский, молодой
Алеша Толстой - золотые были дни!" Прощение не состоялось.
В отличие от других писателей, выживших в бурные годы
послереволюционных экспериментов, Ахматова вспоминала об том времени лишь с
чувством глубокого отвращения. Для нее это был период дешевого богемного
хаоса, начало опошления русской культурной жизни, когда истинные художники
были вынуждены искать для себя спасительного убежища, а тех, кто решался
выйти из укрытия, ожидала расправа. Анна Андреевна всегда говорила о своей
жизни сдержанно, даже с каким-то безразличием, изредка нарушаемым пламенными
выпадами и приговорами, не терпящими возражений. Ее суждения о событиях,
людях и характерах отличались, с одной стороны, объективностью и
проницательностью (часто она не щадила даже близких друзей), но с другой
стороны, она нередко - особенно если ситуация затрагивала ее лично - с
догматическим упорством приписывала людям мотивы и намерения, казавшиеся
даже мне, человеку со стороны, невероятными и причудливыми. (Хотя, может
быть, именно моя непричастность ко всем этим событиям не позволяла мне
понять непредсказуемость сталинского деспотизма, не подчиняющегося никаким
критериям и сделавшего многое немыслимое страшной прозой жизни). При этом
свои теории и гипотезы Ахматова развивала и аргументировала последовательно
и веско.
Ее непоколебимая убежденность в исторических последствиях нашей с ней
первой встречи была примером одной из таких навязчивых идей. Она не
сомневалась, что Сталин когда-то отдал приказ отравить ее, но потом
раздумал. Она разделяла уверенность Мандельштама, что в лагере тому
подмешивали яд, что и привело поэта к голодной смерти. По мнению Ахматовой,
поэт Георгий Иванов (которого она обвиняла в написании лживых мемуаров) был
шпионом царского правительства, равно как и в свое время Некрасов. Она
утверждала, что Иннокентия Анненского недруги свели в могилу. Эти убеждения,
чисто интуитивные, не подтвержденные фактами, не являлись, тем не менее,
бессмыслицей или чистой фантазией; это были элементы логичной и стройной
концепции, тесно связанной с судьбой всей страны и самой Ахматовой. Вера в
эти теории поддерживала и формировала ее как художника, при этом она отнюдь
не была визионером и реально оценивала обстановку. Примером этому служит
описанная ею картина литературной жизни Петербурга перед Первой мировой
войной. Как я жалею, что не записал в подробностях все наши беседы, все
данные ею характеристики людей и событий! Ахматова жила в страшное время и,
по словам Надежды Мандельштам, при всех выпавших на ее долю испытаниях
проявила истинный героизм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26