Не горюет, что редко видитесь? Все-таки жена!
— Жена... Если бы ты знал, какая у меня жена, Алешка! Дай тебе бог Саваоф — не хуже. Под Одессой сейчас моя жена.
Он расхаживал по каюте, возмущаясь и восхищаясь, ероша волосы и кидая грозные взгляды:
— Надумала! Девчонка, кукла, карманный доктор — и туда же, воевать!
— А вы бы попросились в морскую пехоту, может, встретитесь, — осторожно вставил я.
— А ты откуда знаешь? — Шелагуров резко остановился, сунул руки в карманы.
— И я пойду с вами. Вот принес рапорт.
— Ты? Ну, это, брат, мимо! Рулевой, да еще без пяти минут штурман. И не мысли! — Шелагуров вытащил из бачка умывальника черную бутылку и запер дверь на ключ. — Деда производство, докмейстера. За Марью Степановну!
Он налил по стакану. Чокнулись. В дверь постучали. Шелагуров, как школьник, залпом выпил свое вино, сунул под подушку пустую бутылку. Его вызывал командир корабля.
Возвратившись, он сказал:
— Арсеньев не отпускает. Уже составлен список. Отправляют мичмана Бодрова и шесть матросов. Тебя в списке нет.
— Тогда обращусь к комиссару. Этого вы не запретите.
Батурина в каюте не оказалось. Но его окающий голос раздавался за дверью каюты командира.
— Правильно поступил адмирал, что не пустил тебя в десант, — сказал комиссар, выходя из каюты. Он обернулся и уже из коридора добавил: — Лидер в строю — твое место здесь!
Арсеньев увидел меня через полуоткрытую дверь:
— Ко мне?
Перешагнув через комингс, я оробел под взглядом Арсеньева. Его глаза напоминали промерзшие до дна ледяные озера.
— В чем дело? Разучились говорить?
Я протянул рапорт. Командир корабля взглянул на листок, потом снова на меня:
— Война не отменила дисциплину. Почему не обратились к командиру боевой части?
— Он отказал, но я прошу вас...
— И я отказываю! — отрезал Арсеньев. — Можете идти.
— Товарищ капитан-лейтенант, мой брат погиб в бою.
— Мой город заняли немцы.
Арсеньев отвел глаза, и, следя за его взглядом, я увидел, что под стеклом стола уже нет той фотографии.
Арсеньев медленно провел рукой по лицу ото лба к подбородку, словно сдирая выражение отчужденной сухости. Когда он отнял руку, глаза его уже не были ледяными. Настоящее человеческое горе просвечивала в них, как тяжелые черные глыбы в прозрачной глубине воды.
— Добро. Передайте мичману Бодрову, идете с ним.

3
Нас формировали в учебном отряде. Здесь было много знакомых. Мичмана Бодрова назначили командиром взвода десантников с лидеров «Ростов» и «Киев», а командиром роты оказался Вася Голованов. Его выпустили досрочно вместе со всем курсом.
Сияя новеньким крабом и нарукавными нашивками лейтенанта, Голованов командовал своими бойцами с такой уверенностью, будто всю жизнь занимался этим. Мне он обрадовался чрезвычайно. Женька Костюков тоже был здесь. Его назначили помощником начальника штаба одного из батальона.
С утра начинались тренировки. Поднимая повыше винтовки, мы прыгали с барказов в воду и в мокрой одежде штурмовали балки и косогоры. От бросков и форсированных маршей с полной выкладкой за несколько дней мы измотались и почернели.
— Вот она, матушка-пехота! — говорил Бодров. — Работенка — и пыльна и не денежна! А ну подтянись! Тверже ножку! Выше голову! Не к теще в гости!
Во время двухдневного отдыха пришла почта. Мать писала, что работает в госпитале медицинской сестрой. Письмо было спокойным и бодрым. Вчера вот сварила варенье из слив... Когда вернусь с войны — попробую. От этого письма мне самому стало спокойнее и веселее. А может, и вправду скоро начнется общее наступление? Может быть, с нашего удара под Одессой?
Перед погрузкой на корабли нам выдали сухой паек, дополнительные пачки патронов, гранаты и ножи. Голованов показывал, как пользоваться ножом.
— Бери его, как молоток, а большим пальцем упирайся вот сюда. Коли резко! Нет, не так! Снизу вверх! Подходи вплотную и коротким ударом — раз!
Боевую тревогу сыграли, как всегда, неожиданно. За несколько минут кубрики опустели. Свободным, широким шагом колонна шла к кораблям. Августовский вечер был теплым. Бушлат, затянутый ремнем с подсумками и гранатами, жарил, как печка. Но такова уж доля солдата: летом ему жарко, зимой пробирает мороз.
Кирзовые сапоги глухо стучали по брусчатке. Над холмом Матросского бульвара плыла каменная ладья. В первый день в Севастополе меня поразил ее гордый, недвижный полет и короткая подпись: «Потомству в пример»... Теперь — наш черед...
Батальон погрузился на эсминец уже в сумерках. Кто-то хлопнул меня сзади по плечу.
— Задорожный!
— А я ж говорил: гора с горой... — засмеялся старшина. — Помнишь, в первый день, когда гэпнула мина? Ну, сегодня дадим!
За разговором я не заметил, как миновали боновые ворота. Было уже совсем темно.
Ночь прошла спокойно. Еще не рассвело, когда загрохотали в клюзах якорьцепи. Только теперь стало тревожно. На корабле, что ни говори, было привычно, хоть и знали, куда идем.
В большом моторном барказе сидели впритирку. Мой сосед комендор Клычков ворчал:
— Набили, как сельдей, повернуться негде!
— А тебе отдельную каюту? — спросил Бодров. — С пружинной койкой и умывальником?
Барказы отошли от корабля. Скоро мы потеряли его из виду. Ровно стучал мотор. Теперь никто не говорил ни слова. Со стороны берега плоско скользнул по воде прожектор. Его луч не дошел до нас и погас. Берега мы не видели, но чувствовали: он притаился с правого борта. Все напряженно ждали. Чего? Выстрела или света? Меня познабливало. Хотелось курить.
Ветерок с берега разогнал облака, и показались звезды. Голованов, сидевший на корме рядом с рулевым, сказал;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142