Сладкие объятия Морфея. Укрепляющий сон, вос­станавливающий силы и дающий поддержку.
Минут через пять он уже храпел у себя за столом, уронив голову на руки. Я потыкал его пальцем в плечо, чтобы удосто­вериться, что он и вправду заснул, и он лишь издал какое-то нечленораздельное мычание. Тогда я медленно подошел к за­претным полкам. Книги в кожаных переплетах с застежками из свинца или в тончайшей оплетке серебряной филиграни издали напоминали чешуйчатую кожу змей или ящериц. У меня дрожала рука, когда я прикоснулся к изумительному по своей красоте изданию «De modis significandi» Дунса Скота. Но когда я попытался взять книгу с полки, она начала ды­миться. По крайней мере мне так показалось вначале. Я по­спешно захлопнул книгу и звонко чихнул в буране бумажной пыли. Потом обернулся в испуге, но брат Эридус даже не по­шевелился во сне. Когда пурга разложившихся слов слегка по­улеглась, я вернул пустую обложку на полку. Состояние дру­гих книг, выбранных наугад, было немногим лучше. «Docrtinale puerorum» – вся ее мудрость досталась прожорли­вым книжным червям – взорвалась, точно гриб-дождевик, выбросив облако черных спор. «Decrotatorium neologium» Ианотуса де Брагмардо вся провоняла грибком. Из «Palabras muertas de la Mancha» посыпались рыжие паучки.
Я собрал пыль в кучку носком сандалии. Голова у меня кружилась. У Брата Эридуса не было никаких книг! Получает­ся, он работал по памяти?! Только теперь до меня дошло, что я не видел ни строчки из написанного братом Эридусом. Позабыв про страх разоблачения, я принялся рыться в бумагах у него на столе – в этих бесконечных заметках и примечаниях к «Полному и всеобъемлющему лексикону». Хотя я далеко не лингвист, мне все же пришлось поверить собственным глазам. Записи брата Эридуса представляли собой длинные списки имен существительных и глаголов, причем явно выдуманных. Изобретательный брат Эридус придумал систему спряжения глаголов, фантасмагорическую грамматику, этимологию и лек­сику. Все это было составлено со скрупулезной дотошностью и большим прилежанием и с точки зрения полезности не пред­ставляло вообще никакой ценности.
Брат Эридус зашевелился во сне, ресницы его задрожали. Когда он выпрямился на стуле, я уже был за дверью.
Словно гордые родители новорожденного младенца, бра­тья Греда и Эп предъявили мне свое новое детище – какую-то медную загогулину в форме латинской «L». Держа ее на свету, они вертели ее и так, и сяк у меня перед носом, дабы я восхи­тился сим дивным творением. Да, сказал я, замечательная штуковина – а она для чего? Воркуя, как два голубка, они прикрепили свою загогулину к колесу шарманки. Рукоятка (ибо это была рукоятка) сломалась при первом же повороте.
– Разумеется, – хором проговорили братья, глядя на мед­ную «I», – это всего лишь прототип.
Быстро оправившись от конфуза, они набросились на орган и занялись полировкой труб, и без того начищенных до зеркального блеска. Потом брат Греда принялся насвистывать их любимый мотивчик, а брат Эп прищелкнул пальцами и уселся за регистр. Брат Греда взялся за мехи.
– Потрясающе! – завопил он с воодушевлением. – Имп­ровизированный концерт!
Все, как всегда: они делали вид, что играют в спонтанном порыве, я делал вид, что мне нравится, и изображал благодар­ного слушателя. Доиграв «органную пьесу» до конца, братья Греда и Эп повернулись ко мне в ожидании бурных аплодис­ментов, каковые, понятное дело, не замедлили воспоследовать.
– Берет за душу, правда? – спросил брат Эп. – Я видел в зеркале, как ты морщился, пытаясь сдержать слезы. – С каждым разом выходит все лучше и лучше, – ответил я. – У вас есть ноты? Мне бы хотелось их изучить.
– Что?
– Ноты.
Брат Эп побледнел. Брат Греда вспыхнул, как маков цвет.
– Нотная запись.
– Нотная запись, – тупо повторил брат Эп.
– Ну да, чтобы записывать музыку. Вы ведь записываете свою музыку? Которую сочиняете?
– Ну, мы держим все в голове… чтобы тренировать… мы­шечную память… Это Мастер так… ой! .. Сейчас мы начнем… ой-ой!..
Они вовсе не сочиняли новую джигу: просто брат Греда пинал брата Эпа ногой по голени.
– Вы что же, не знаете нотной грамоты?
– А где написано, что обязательно знать эту самую грамо­ту? Гению не нужна никакая грамота, – заявил брат Греда.
– Но как вы тогда запоминаете те мелодии, которые сочи­нили прежде? – спросил я.
– Музыка, – отозвался брат Эп, – есть подвижный процесс.
– Ага, – сказал я и вышел, оставив их разбираться со своими хитроумными приспособлениями.
Брат Кай, оружейник, единственный из шести братьев Баш­ни избежал моих подозрений. Должно быть, почувствовав, в каком я настроении, он возился со мной все утро, просвещая меня в оружейной премудрости. Он объяснил мне устройство осадных машин, продемонстрировал действие анемометра, сиречь прибора для измерения силы ветра, и пропел дифи­рамбы греческому огню, желатиновой зажигательной смеси, каковая использовалась в битвах древних до того, как изобре­тение пороха лишило войну поэтичности. Тогда-то я понял, что сдержанность и спокойствие брата Кая были, с одной сто­роны, необходимым условием, а с другой – прямым следстви­ем его технического мастерства. Ибо, как отмечал сам брат Кай, для того, чтобы рассчитать форму клинка или собрать взрывное устройство, необходима предельная сосредоточен­ность и аккуратность. Брат Кай также продемонстрировал мне – на мышах в запечатанной клетке – действие газообраз­ного хлора и фосгена. Когда мыши в клетке прекратили пи­щать и корчиться, он огласил свои выводы.
– Разумеется, – сказал он, – направление и сила ветра могут сбить все расчеты. Так что ты понимаешь, для чего ну­жен анемометр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81