Конкуренция заставляла владельца цирка обновлять свои представления в каждом городе, куда приезжала труппа. Мистер Фонтанеску высоко ценил верность и сторицей воздавал за нее своим служащим, но к работе подходил по-деловому, а сентиментальность ему претила. Его артисты знали, что работа им гарантировалась, только пока их искусство принималось публикой.
В последние четыре года после смерти матери выступления Глори постепенно теряли новизну и яркость, что стало еще заметнее после того, как она узнала, что унаследовала отцовское ранчо.
С того самого дня тайный внутренний голос не переставал ей шептать: «Твое место не здесь. Тебе есть куда уехать». Это происходило всегда в самое неподходящее время, например, когда она пыталась преодолеть страх перед публикой, овладевавший ею перед каждым выходом, или же когда костюмеры-мужчины делали комплименты ее красоте и шептали обещания, разумеется, за определенные услуги, подослать в зрительный зал своих людей, которые будут громко аплодировать, восхищаясь ее выступлением и убеждая в этом же публику. «Заходи ко мне, рыжая, я покажу тебе настоящую жизнь!»
Мать Глори, Кэтрин, умела превращать двусмысленные шутки в доброжелательные реплики. Глори никогда не видела, чтобы Кэтрин застывала от отвращения, впадала в панику или же прислушивалась к тайному голосу, который, как казалось Глориане, всегда побуждал ее расстаться с ареной цирка.
– Оставить эту работу, может быть, было бы и не так плохо, – заметила Мод. – Найдем другую.
– О, разумеется. Бьюсь об заклад, что в главном магазине Холбрука можно найти не меньше дюжины объявлений с приглашением цирковых иллюзионистов.
– Я не то имела в виду. Я говорю о том, чтобы поселиться на этом ранчо, доставшемся тебе по наследству. Жить семьей. Работы там будет более чем достаточно для пятерых женщин, судя по тому, что я слышала о фермерском хозяйстве.
– Если ты до сих пор этого не заметила, должна сказать, что у меня нет мужа.
– Так найди его. Позабудь о найме конюха и найди себе суженого.
– Нет. Женщины Карлайлов не оседают на месте, не строят семьи и не пекут хлеб.
– Я говорила тебе, всюду полно мужчин, изголодавшихся по женщине. Любой холостяк на сорок миль вокруг встанет в очередь, чтобы сделать тебя своей миссис. Они будут так бороться за тебя, что позабудут про своих овец и коров.
– Нет.
– Глори, дорогая, ты знаешь, Кэтрин хотела…
– Не пытайся убеждать меня в том, что мама хотела выдать меня замуж. – Глори внезапно охватила ноющая тоска по улыбчивой, энергичной матери.
– Я вовсе не утверждаю, что твоя мама торопилась с твоим замужеством. – Мод говорила со спокойным достоинством, и Глори почувствовала угрызения совести, усомнившись в ее дружеском расположении. – Никто лучше меня не знает, как твоя мама наслаждалась собственной независимостью. И если бы она ею так не дорожила, ты выросла бы на том самом ранчо, куда всеми силами стремишься.
– Так что же бы она тогда одобрила? – как-то надтреснуто прозвучал голос Глори. – Скажи же, Мод, скажи.
Мод притихла: перед ее мысленным взором внезапно прошли день за днем все пятьдесят девять лет ее жизни.
– Она одобрила бы, чтобы ты послушалась этого типа, который только что вышел отсюда. Она хотела бы, чтобы ты бежала отсюда как можно быстрее и как можно дальше. Но не из-за какой-то опасности, а из-за некоего внутреннего голода, который ей самой так и не удалось утолить.
– Как тебе твой желудок? – пыталась пошутить Глори, но Мод вовсе не шутила.
– Ее устраивала цирковая жизнь. – Глаза Мод подозрительно увлажнились. – О тебе этого не скажешь. Ты вся в отца. Ты была такой с первой минуты, когда улыбнулась акушерке, вместо того чтобы разреветься. Женщине трудно осуждать другую женщину, но я не думаю, чтобы твоя мама поступила правильно, отняв тебя у отца на все эти годы.
– Она не отнимала меня у него, – тихо проговорила Глори. – Просто он построил свою жизнь, в которой не было места для нас.
Но Гарри Трэск знал, где они находились, и каким-то образом ухитрялся по меньшей мере четыре раза в год доставлять по письму Кэтрин, где бы ни находился в данный момент цирк Фонтанеску.
Глори всегда знала, когда Кэтрин получала очередное письмо. Ее обычно брызжущее весельем настроение спадало. Она задергивала шторы на окнах их вагона, надевала самое простое платье и оставалась одна, «чтобы отдохнуть», отослав Глори куда-нибудь с Мод или с другими друзьями.
Кэтрин никогда не пропускала представления. Но в дни получения писем Глори казалось, что игра матери приобретала неестественный оттенок, что ее профессиональная улыбка становилась какой-то блуждающей, что прекрасные глаза смотрели на публику с плохо скрытым отчаянием. Пока не раздавались аплодисменты. Тогда плечи Кэтрин распрямлялись, она откидывала голову назад, гордо вздернув подбородок, и ее знаменитые во-лосы цвета червонного золота свободно струились по плечам. В дни получения писем она то и дело горько вздыхала, снова и снова втягивая спертый воздух в своем добровольном заточении, словно питаясь святым духом. В такие дни она ничего не ела.
После представления в день получения письма и мать, и дочь все еще дрожали от возбуждения, и Кэтрин забывала собственные наставления говорить потише.
«О, эта жизнь – самая лучшая жизнь, Глориана!» – бурно радовалась она, наполовину смеясь, наполовину плача и оставляя Глори в неуверенности, утверждала ли она при этом истину или задавала дочери вопрос.
На следующий день после получения письма Глориана находила на своей постели либо новое платье, либо какое-нибудь украшение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107