Думая теперь об этом, Данте не мог вспомнить, чтобы его мать когда-нибудь упоминала другие благотворные результаты ее незаконной связи с Карлом. У нее, очевидно, просто не было ни минуты времени, чтобы оценить последствия своих поступков.
Данте отогнал это воспоминание. Он развил в себе склонность отбрасывать любую неприятную ему мысль вместо того, чтобы не спеша обдумать все ее последствия.
Казавшаяся бесконечной дорога давала ему долгие часы, для ничем не нарушаемого раздумья, а он растрачивал это время на пустяки, в изумлении разевая рот на расстилавшийся перед глазами пейзаж, подобно узнику, только что выпущенному из темницы без единого окошка.
Впрочем, какой разумный человек хоть на минуту задумался бы над положением Данте? Только лунатик мог бы поверить в путешествие Данте из одного времени в другое благодаря всего лишь отражению зеркалом вспышки обжигающего света, давшей ему первое представление о здешнем жгучем солнце.
В довершение всего он не хотел думать ни о Гло-риане, ни о том, как прямо-таки заставил ее отправиться в эту поездку, не ставя ни во что ее страх. Ему хотелось получить от нее принадлежавшую ей вещь, и он был намерен получить ее, даже если при этом была бы поставлена под угрозу ее жизнь или по меньшей мере ее благополучие.
Его раздражало то, что предметом, о котором шла речь, было зеркало – зеркало, в которое он мог взглянуть сотни лет назад, чтобы увидеть свое собственное, такое привычное лицо с твердо поднятым подбородком. Он вспомнил, каким он был в то время самодовольным, полным уверенности в том, что с ним поступили несправедливо, что Карл V из чистого эгоизма соблазнил, а потом оставил его мать. И Данте был благодарен Глориане за то, что она спрятала от него зеркало. Если бы он взглянул в него сейчас, отражение было бы тем же самым. Но вместо самоуверенности оно отразило бы теперь понимание того, что его собственные действия были еще более достойными презрения, чем поведение его отца. Отец боролся с одиночеством и был одержим страстями молодости, тогда как Данте отказывался признаться себе в одиночестве и не отличался порывистостью юности. Чисто корыстный расчет заставлял его стремиться к овладению зеркалом Глорианы, и он знал, что оставит ее в ту самую минуту, когда наконец его получит.
Данте отбросил и эти мысли.
Мистер Блу, который вместе со своей женой разведывал дорогу, выехав вперед на своих серых в яблоках лошадях, подобных которым Данте раньше никогда не доводилось видеть, возвращался к фургону.
– Солнце скоро зайдет, бахана. Здесь есть хорошая вода, и мы должны остановиться на ночлег. Мы с женой все приготовим и скоро покажем вам священную пещеру.
Данте кивнул, испытав чувство благодарности за то, что супруги Блу выразили готовность взять на себя хозяйственные хлопоты. Уже несколько часов он чувствовал себя совершенно обессиленным. Его охватила страшная усталость, которой он никогда раньше не испытывал. Но даже это изнеможение было волнующим, если учесть, что он в последний раз спал спокойно несколько столетий назад и что при обычном ходе вещей он сейчас смотрел бы с даровавших ему вечный покой небес на кучу покрытых плесенью костей, оставшихся от его тела. Он слез с облучка и стал смотреть, как распрягали великолепных лошадей Глорианы.
Данте не настолько устал, чтобы его острый взгляд не мог приметить источника хорошей воды, обещанного мистером Блу, но хотя обшарил глазами каждый дюйм земли, где они расположились, не обнаружил ни деревьев, ни роскошной травы, которые говорили бы о близости ручья.
– Жена покажет вам его, – ответил на вопрос индеец, и Данте послушно повел пару арабских лошадей к ручью вслед за миссис Блу.
Она могла с одинаковым успехом быть и намного моложе мужа, и намного старше его. Ее волосы сияли иссиня-черным блеском воронова крыла. Она несла на плече огромный глиняный кувшин и шла с такой естественной грацией, которая словно расправляла глубокие морщины на ее лице и делала менее заметными жилы, выступавшие на руках. Данте не слышал, чтобы она разговаривала, но она не молчала, а все время напевала какие-то мелодии, на секунду прерывая странные ритмические звуки только для того, чтобы перевести дух.
Лошади стали натягивать поводья, когда миссис Блу махнула рукой в сторону зеленевшей травой крошечной лужайки. Тонкие зеленые стебли прорывались сквозь слой побуревшей ломкой травы, словно вцепившейся в сухую землю. Ритм напева миссис Блу изменился, и Данте понял, что он каким-то образом гармонировал со звуком струи чистой холодной воды, падавшей на камни и разлетавшейся брызгами вокруг. Жена индейца раздвинула траву, показывая, как она разрослась над узким ручьем, защищая драгоценную влагу от пылавшего жаром солнца.
– Сначала наберите воды в кувшин, миссис Блу, – сказал Данте.
Было бы абсурдно предположить, что лошади поняли его слова, но так или иначе Близзар сердито фыркнул и натянул поводья. Кристель же просто молча, по-лошадиному покорилась. Миссис Блу напоила свою лошадь, наполнила кувшин и уехала, наградив его сияющей улыбкой. Данте дал лошадям напиться, правда, совсем немного, и потянул их от воды. Они вовсе не были загнаны, и опасности перепоить их не было, но он решил их прогулять так же заботливо, как любой хороший конюх, добросовестно ухаживающий за лошадьми хозяина; потом стал их поить снова. Казалось бы, нет смысла прогуливать лошадей после того, как они десятки миль тянули фургон, да к тому же и он сам так устал, что у него подкашивались ноги. Действительно, скоро должно было стемнеть, как и предупреждал мистер Блу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107