– Мне жаль, но денег нет, – сказала я, чувствуя себя ужасно.
– Целых два соверена, – она грустно покачала головой. – Дорогая, постарайся быть бережливей.
– Я ничего не потратила впустую, честное слово, мисс Протеро.
– Я надеюсь, дитя мое, но, когда ходишь в деревню на базар, будь осторожней. Ведь торговцы всегда просят больше. Раньше ты так хорошо торговалась, тебе удавалось сбивать цену постоянно. Не представляю, что с тобой происходит.
– Простите меня, мисс Протеро. Я постараюсь исправиться.
– Очень хорошо, Люси. А теперь беги. Уже пора начинать утреннюю молитву, а тебе еще нужно приготовить завтрак детям.
– Я – мигом. После завтрака я к вам приду, принесу теплой воды и искупаю вас.
– Спасибо, дорогая. Ты – очень хорошая девочка. Только постарайся быть поаккуратней с деньгами, они на деревьях не растут.
– Я запомню, мисс Протеро. – Я взяла поднос и вышла из спальни. В холле я остановилась. Все в груди клокотало и рвалось наружу. Не знаю, как мне удалось не разрыдаться, но я справилась с собой и была очень рада. Если дети увидят меня в слезах, они решат, что наступил конец света. Мисс Протеро так больна, я – единственный человек, который о них заботится. Они не должны знать, что меня что-то беспокоит. Если Луци заплачет, они испугаются.
Внизу, в кухне, варилась жидкая каша из проса, рядом, в кастрюле, кипела вода для чая. В прошлом году нам удалось вырастить немного чая. Спрессовав влажные листья в формочках, мы получили чайные брикеты. Я открыла банку: чая осталось на три дня.
Сверху доносился голос Юлан, зовущей девочек в школьный зал. Я пошла к ним. Девочки рассаживались по своим местам, доставали карточки, на которых была записана сегодняшняя молитва. Я села за старую скрипучую фисгармонию и посмотрела, какую молитву выбрала Юлан – «Хлеб священный». Я не умела читать по нотам, но выучилась играть четыре церковных гимна. Я взяла аккорд и повернулась к детям.
– Всем встать, – сказала я по-английски, – и петь очень громко, чтобы мисс Протеро слышала. Юлан, унеси отсюда Кими, она может испугаться. – Мне пришлось два раза повторить предложение по-английски и перевести на китайский слово «испугаться», прежде чем Юлан поняла, чего я от нее хочу.
– Готовы? Раз, два, три… и-и-и!
Пение началось. То, что я слышала и понимала музыку так же, как мисс Протеро, лишний раз доказывало, что я – чужая. Для китайских детей ни мелодия, ни ритм значения не имели. Они просто очень быстро выкрикивали слова. Все на одной ноте. Никаких пауз между строфами. Мне приходилось играть все быстрее и быстрее, чтобы угнаться за ними.
Первой закончила Чуйи. Я почти догнала ее. Затем – старшие. Последними допели малыши. После гимна мы прочли «Отче наш». На этот раз первой была Мейлин.
– Хорошо, дети. Сейчас будем завтракать. Возьмите ложки и садитесь за стол. Ведите себя тихо.
Все отправились в столовую. Я встала в дверях, проверяя, как вымыты руки. Когда девочки расселись, я попросила Чуйи помочь мне разделить завтрак на пятнадцать порций.
Время бежало быстро, слишком быстро. Я со страхом ждала той минуты, когда мне придется идти в Ченгфу. Я отправила Юлан к господину Хсуну. Его ферма была в миле от миссии. Пока я учила девочек, как пользоваться счетами, Юлан должна была узнать, есть ли у господина Хсуна работа на сегодня. Он заставил Юлан прождать почти час, чтобы подчеркнуть свою значительность, но потом сказал, что, хотя на сегодня у него для нас работы нет, завтра он будет делать кирпичи для нового забора, и, если мы пришлем четырех больших девочек месить глину с соломой для кирпичей, он даст нам немного денег. Я обрадовалась. Мы сможем купить молока для Кими.
В полдень мы съели горячее картофельное пюре и я пошла к себе переодеться. Я надела теплые войлочные сапоги, пальто из старого одеяла, которое сама сшила, и соломенную шляпу. Больше всего мне нравилась шляпа: в ней я была похожа на других. На случай холодной ветреной погоды у пальто был капюшон. Руки у меня уже дрожали, но не от холода, а от страха. Я попробовала их растереть и спрятала в рукава. Стыдясь своей трусости, я сказала себе, что ничего не случится, если я еще пять минут подожду. Я подошла к ящику, стоящему у изголовья моей кровати – матраса, который сейчас был свернут.
Это был маленький ящик из грубого дерева. Он хранил мои сокровища. Ничего действительно ценного в нем не было, потому что я давно, до того как начала воровать, продала отцовские часы и серебряный браслет матери. Но там была фотография моих родителей (довольно блеклая), молитвенник, несколько узоров, вышитых моей матерью, и выгоревшая голубая лента, которую я берегла для особого случая, хотя и представить себе не могла, что это может быть за случай. Здесь лежали босоножки (их мне подарили две наши девочки, десятилетки), тонкая пачка желтеющих фотографий и иллюстраций, вырезанных из журналов и газет, случайно попавших в нашу миссию, и… рисунок.
Рисунок влек меня к себе и не давал покоя. Я нашла его три года назад под толстым слоем пыли в укромном уголке большого погреба, где хранились дрова на зиму. Он был сделан черными чернилами, или чем-то черным, на грубом холсте светло-коричневого цвета. Рамы не было, края были неровные, как будто его неаккуратно вырезали из большого полотна. Я решила, что холст можно пустить на заплатки, и лишь после того, как счистила всю грязь, обнаружила рисунок, примерно дюймов двадцать на сорок. Изображение казалось испорченным, но, когда я расправила его на доске, рисунок ожил.
На рисунке был дом, расположенный на горе или на холме. По одну сторону от дома росли в ряд деревья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107