«Как бы там ни было, а мы уже несколько дней не пускаем врага в Харьков»,— устало думает Тымчик. Он замечает Струкова. Тот смотрит в сторону, кого-то ищет. Увидев майора, подходит и тихо докладывает:.
— Люди отказываются спать.— И еще тише добавляет: — Никто не хочет прозевать команду на отход...
Тымчик молчит. Он и сам уже не знает, когда время обедать, а когда — ложиться спать. Для него отход — это маневр, нуждающийся в хорошей организации. Иначе неразберихи не избежать. Промежуточные рубежи полк удерживает столько времени, сколько, предписывается, и от бойцов никто не скрывает поставленной задачи. Тревожит иное — настроение людей. Какие меры предпринял командир батальона, чтобы отбить охоту к подобным рассуждениям?
— Готовьтесь, Семен Ильич, к завтрашнему дню основательно,— наставляет майор Струкова.— А настроение у людей поднять надо.
Утро следующего дня начинается массированным налетом вражеской авиации. Образовав гигантский круг, включив душераздирающие сирены, фашистские воздушные ассы снижаются и друг-за другом пикируют на позицию полка, затем разгружают остаток бомб над городом.
Вечером полк меняет позицию. Тымчик направляет коня на середину гулкой и длинной улицы. Дома здесь сиротливо жмутся друг к другу. «Не просто артполку расставить орудия, в такой тесноте»,— беспокоится он-.
— Товарищ майор, вам пакет от командира дивизии,— докладывает младший лейтенант Андрей Шульга.
Перегнувшись через седло, со смутной тревогой Тымчик берет конверт. Перед глазами прыгают строки текста: «Сегодня, 25.10.41 года, после ужина назначаю отход. Задачу получите на марше. Меркулов». Тымчик медленно сползает с седла, берет коня под уздцы. Удушливый, зловещий дым съедает очертания улицы. У одного из домов Тымчик опускается на бревно. Дом поднят на фундамент из дубовых в два обхвата чурбаков и заметно возвышается рядом с соседними постройками. От конька до наличников он украшен за-
мысловатыми кружевами-узорами. «Видно, мастеровой был хозяин, да не успел достроить; война, многим, изменила планы». Тымчику становится грустно. Подступает неприятное чувство, как стена темного леса.
Над городом виднеются ослепительно белые сполохи пожаров. Вокруг — тишина. Настороженная, суровая. Неожиданно безмолвие нарушает репродуктор. Почти без акцента немецкий диктор сообщает о «новом порядке», устанавливаемом германским командованием. Отдельные фразы майору врезаются в память:
— ...Большевизм разгромлен... Германская армия занимает Харьков. Уже сейчас имеют силу только приказы германского командования... Малейшее враждебное отношение к германской армии будет подавлено...
Репродуктор удаляется, хрипит уже на других улицах города.
ГЛОТОК ГОРЯЧЕГО ЧАЯ
Теперь полоса обороны дивизии причудливо извивается от Печенег до Волчанска вдоль Северского Донца. Протяженность фронта — 50 километров.
В полку кипит окопная работа. Трудятся все, в том числе и разведчики. Красноармеец Мирошниченко видит, как на глазах углубляется траншея. У парня слиплись волосы под шапкой, но он не выпускает из рук кирку. В воздухе висит перестук ломов и лопат.
Невесть где ухают тяжелые минометы. Глухие взрывы как бы спешат опередить друг друга. Мины падают с треском, зарываются в песок и оттуда, из тесноты, с визгом выбрасывают осколки, отчего земля трепещет, как живое существо.
— Миномет враз отличишь от орудия. Так себе — ни огня, ни дыма,— заводит разговор крепко сбитый, муску-листый боец, недавно вернувшийся после излечения в медсанбате. Мирошниченко надевает шинель.
— Натура твоя не заячья. А вот сознание шаткое.
Боец не выносит его пристального взгляда, гасит щербатую улыбку, признается-оправдывается:
— Это ты о вчерашней листовке, разведчик? Ну, читал. Так она же никуда не годится — бумага больно лощеная. «Штык в землю» — ничего другого сочинители пока не придумали.
Неопределенно вздернув плечами, Мирошниченко незаметно нажимает:
— Разные блага обещают, а сами ищут райской жизни на нашей земле.
— Напрасно стараются зазывалы,— уже не оправдывается, а соглашается боец.
Подходит никем не замеченный Семен Каневский.
— Кому нездоровится?
Все молчат. Однако санинструктор не унимается!
— Перевязки кому сделать?
Один за другим к нему приближаются пять-шесть ле-ловек.
— Направлял ведь в медсанбат, так поди же — заупрямились,—наставительно ворчит он, а сам извлекает из санитарной сумки бинты.
В степи чувствуется холод. Днем солнце вроде старается прогреть воздух градусов до восьми-десяти,но потом, обессилев, скрывается за низкими, по-зимнему белесыми облаками. К вечеру землю начинает схватывать морозец, завязывая в лужицах нехитрые узоры.
В блиндаже, куда Мирошниченко, наконец, спускается, на нарах уже сидят* человек десять коммунистов. В глубине помещения на столе мерцает лампа-коптилка. При входе, слева, у зеленого деревянного аппарата дремлет Даниил Афанасьевич Мацай, подобрав ноги под- полы шинели. Стены и потолок обиты досками; от них исходит смоляной пар.
— Давай сюда,— шепотом приглашает красноармейца старшина Пугин.
Мирошниченко осторожно пробирается к нему, присев, растирает покрасневшие руки.
— Кажется, не опоздал.— Он наклоняется, мечтательно говорит: — Чайку бы горячего... испить мелкими глотками.
— Ишь ты, Цезарь, замерз?
— Время начинать, товарищи.— Заседателев подходит к столу, поправляет фитиль самодельной Лампы, но она коптит пуще прежнего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93