Не получилось.
Торхельминг, по-бескостному извернувшись на бегу, хлестнул оружной рукою вперед и вбок… Мелькнула над галькой серая молния дрота-копья…
Из-под такого броска даже ратному умелейшему умельцу, каким и Кнуд был, не вывернуться (тем более после фляжищи хмельного, хоть и полдня тому питой). Бесприютного лишь на то и хватило, что щит приподнять. А только прошибло копье дубовую, кованную железом плаху. Прошибло, грянуло в панцирь, швырнуло Кудеславова побратима плечьми да затылком на трескучую гальку…
В следующий миг Кудеслав с налета обеими руками ударил Торхельминга по лишь волосами прикрытой голове… лишь тогда вспомнив, что в этих самых руках вместо меча по-прежнему стиснут лук. Если уж явь решила тягаться с жуткими снами, то до конца.
Ему еще достало времени уронить лук и выдернуть меч… то есть ПОЧТИ выдернуть — день все-таки очень не без везения выдался. Потому что выдерни Кудеслав клинок из ножен совсем, беспременно бы тут же оружие свое и упустил. Он не сумел заметить стремительный ответный удар, а только удар этот (скорей всего, локтем на развороте) отшвырнул вятича так далеко, что он, вятич, опамятовал все-таки прежде, чем Торхельминг успел к нему подбежать.
Пораненный тяжко, как бы не смертно даже, урман не пер вслепую, как давеча Кудеслав — лишь бы успеть, — а будто скользил над каменным неукатанным крошевом. Оба его меча были теперь оголены, изготовлены, прищуренные глаза вспыхивали остро да цепко — наверняка он вовремя распознал, что враг опомнился и не просто так валяется на земле.
Нет, Кудеслав не успел бы ничего выдумать. Он успел только спустить тело со шворки разума в надежде, что оно само придумает что-нибудь. И тело придумало. Левая вятичева рука будто собственной волей дернулась встречь набегающему, готовому рубануть с ходу урману. Тот мимо воли вздернул меньший клинок, пытаясь отмахнуться от брошенной в лицо жмени щебня (небось что-то поопаснее примерещилось), и, пока клинок вздергивался, Кудеслав в перекате проскользнул под ним, вскочил — хоть ворогу и успелось крепко задеть его по плечу вторым, большим мечом (хвала богам, вдогонку удар пришелся, а то б прорубил и броню, и то, что под ней).
Вскочил.
И тут же, не давая Торхельмингу времени на новый размах, прыгнул к нему, выбрасывая перед собой довыдернутое наконец из ножен оружие. Носок вятичева клинка почти на пядь вгрызся в доспех, в поддоспешье и в урманский живот, но тут некстати вздумавшее ополоуметь кудлатое небо с гулким натужным звоном рухнуло Кудеславу на темя (при этом почему-то едва не выломав челюсть). А вздумавшая ополоуметь кремнистая твердь миг спустя обвалилась ему на спину.
Он не потерял сознание. Он понимал, что получил рукоятью меча по шлему и что с мига на миг получит клинком того же меча в горло. А вот чего он сперва никак не соглашался понять, так это отчего голова заслонившего собою весь мир Торхельминга вдруг брызнула кровавыми клочьями. Лишь когда галька вскрикнула под рухнувшим тяжким телом, вятич с трудом осознал, что продолжает видеть стоящего.
Это был Кнуд.
Без щита, левая рука висит плетью, на животе вообще… уф, нет, — это (хвала всем богам!) не рана с вывесившимися потрохами; это Кнуд, видать, в последнее мгновенье сумел извернуться, и копье больше вскользь проехалось, распахав скрепы железных пластин… Все равно, конечно, крепче крепкого побратим схлопотал — вон изо рта алая дорожка тянется… и из носу тоже… не напрочь ли себе язык откусил от вражьего-то удара?! Но какая бы там беда ни постигла язык вятичева побратима, правая рука Кнуд а была цела и крепко сжимала топор, на обух которого ушибленному по голове Кудеславу смотреть не хотелось. Тошнило его, ушибленного, от этого зрелища.
А Кнуд, отплюнувшись красным, прошепелявил:
— Удачно вышло, что я хорошо выпил утром. На бесхмельную голову мне бы после того копья не подняться.
Потом он снова отплюнулся и сказал уже почти что раздельно:
— Вставай. Еще не кончено: где-то здесь есть второй.
А потом он еще сказал:
— Понял теперь, что оно такое — берсерк?
Вятич встал, уронив при этом шлем с головы: подбородочный ремень, оказывается, лопнул (и спасибо ему — не ремень бы, так подбородок). Скользнул взглядом по лежащему навзничь Торхельмингу, по его спине с торчащими пернатыми древками, по черной луже, расползающейся из-под его живота… Осторожно, будто хрупкость неимоверную, тронул собственную гудящую голову; попробовал шевельнуть правым плечом, едва удержал вскрик… И запоздало кивнул: понял.
Кнуд тем временем принялся объяснять, будто раз второй Торхельминг не пришел на подмогу брату, значит, не видел, как того убивают, и, значит, его, второго, тут вовсе не было, и, значит, он, второй, замыслил вовсе хитрую какую-то хитрость… Но Кудеслав буркнул:
— Не поэтому.
А потом подобрал меч и шагнул к ручью.
Кнуд недоуменно следил, как побратим, оступаясь, перебирается на другой берег, лезет в кусты, вверх… Когда вятич уже почти утонул в зарослях, Бесприютный пожал плечами, сплюнул и отправился следом.
Может, второй Торхельминг и замышлял неведомую хитрую хитрость, но выполнить ее он не успел.
Второй Торхельминг лежал возле клыкоподобного валуна, где его давеча высмотрел Кудеслав. Лежал, сжимая в мертвом кулаке пращный ремень. Вот оно что: праща… Небось выйди их верх, глумился бы: для меня-де ярловы — что волчины воровитые, я их пастушеским оружьишком побиваю… Этот из братьев тоже поспесивился надеть шлем да путный железный панцирь. А хоть и надень — ни то ни другое не защитило бы от стрелы, угадавшей точнехонько в глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130