Только отчего же молчком? Ты уж в следующий раз ори прямо в лицо — глядишь, и ворог от неожиданности оплошает, и свои повскакивают. Тебе-то скрадываться вроде как ни к чему…
Велимир выронил топор и, качнувшись, ухватился за ветку куста. А потом перевел дух и заговорил. Пространно и со всевозможными подробностями он объяснил Кудеславу, по какой причине тот появился на свет, как рос, в кого вырос и отчего да когда одному железноголовому урману суждено распроститься с жизнью.
Мечник не перебивал, слушал с видимым покорством. По справедливости бы Велимиру еще при первом их, дневном, разговоре на этом мысу следовало выбранить своего названого сынка — больно уж дерзко вел себя тогда Кудеслав. Только не в пример другим старикам Лисовин способен простить даже дерзость, ежели дерзец прав. Кто еще может так? Белоконь, Яромир. Вожен — никогда. Говорят, что и Зван может, но чего только не говорят о Зване!
Заметив, что Лисовиново воображение поиссякло, Кудеслав тихонько сказал:
— Давай-ка будить всех. Пора.
Велимир ругнулся еще разок (без прежнего пыла, просто чтоб не пропало выдуманное забористое словцо), поднял с земли топор и отправился к погасшим кострам.
Побудка оказалась не слишком-то легким делом. Нет, никто из родовичей не упрямился, но просыпались и делали все полагающееся они настолько шумно, что у Кудеслава нехорошо защемило в груди. Почему? Он не знал. Ему ведь не удалось заметить каких-либо признаков опасности… Но даже если где-то вблизи и прятались вражьи соглядатаи… Так что? Не мог же Мечник надеяться отчалить от мыса незаметно!
Страшнее всего было то, что Велимир свирепым шиканьем (а когда и пинками) пытался принудить вверенных ему родовичей к тишине. Тоже, значит, почуял… Ну что, что такое мог он почуять?!
Что? Это вовсе простой вопрос. Разберись в собственных предчувствиях — и все поймешь.
Но вот в себе-то разобраться Кудеслав и не мог.
Он только смог понять, что очень-очень скоро быть какой-то большой беде, и мысли тут же расплылись, отшатнулись от главного.
«…А Велимир-то!.. И ночью по кустам дозором бродил, и сейчас вот почуял… А я его давеча в глаза дубом назвал… Повиниться надо будет, в землю покланяться… Ведь сколько годов бок о бок прожили с Лисовином — поди, и домовой уже тем годам счет утерял, — а тебе только нынче стукнуло в голову догадаться: как ни горазд названый твой родитель лаптем прикидываться, а все же он лишь прикидывается. Люди прозвания зазря не дают; Лисовин — он Лисовин и есть…
…Что это там за возня? Леший, снова Кудлай… Не хочет просыпаться, ноет, хнычет, отлягивается, ровно малый ребятенок от мамки… Во-во, правильно, Злоба, так его: за волосья, да рывком на ноги, да по шее… Шея-то у него толстая, прикладистая — как нарочно для подзатыльников… Э, стой-постой, а толщина эта уж не Званом ли Огнелюбом сработана? Не Кудлай ли тот самый пащенок, которому ты, Мечник, без малого два года назад своротил позвонки? Ну да, наверняка он и есть! Вот ведь, через сколько времени распознался-таки… Тогда-то не шибко ты к нему приглядывался; да и разве обязан степенный мужик узнавать в лицо пащенка-сопляка?! А потом ты и вовсе забыл о тогдашнем малоприятном случае. Забыл по Огнелюбову повеленью: чтоб не выдать себя (наказанье за убийство сородича вряд ли помягчеет от того, что сородича потом оживили), а паче — чтоб не выдать этого вот сопляка. Живущего после гибели могут счесть чем-то вроде нежити (а то и без „вроде"). И избавиться. Отлучить от рода. Или — не пропадать же добру зазря! — подарить в жертву Ящеру. Или еще что-нибудь такое же учинить… Интересно, а сам-то Кудлай знает ли, что ты его однажды убил? Вряд ли — ежели только Зван ему того не рассказывал. И вряд ли Зван ему рассказал. Только вот мерещится иногда, будто бы этот щенок исподтишка зыркает на тебя зверем…
…А забавно, однако, выходит. Выходит, что волхованье — всего-навсего ремесло, такое же, как и любое другое. Починял бы кто, сказать для примера, лопнувшую ременную шлею — старался бы срастить потолще да покрепче (для верности). Починял Зван сломанную Кудлаеву шею — тоже сам…»
Низкий тягучий не то рев, не то сиплый вой раздался где-то ниже по течению Истры; через пару мгновений за протокой, на обрывистом берегу, заколотился о древесные стволы жуткий надрывный хохот… Никто из родовичей, толкущихся возле вновь разожженных костров, даже ухом не повел. В самом-то деле, что же тут примечательного? Ну, рыкнула водяная клювастая птица выпь; ну, почти сразу же после нее, словно в ответ, вздумалось поорать филину… Да ерунда это, совпало просто — ни в жизнь лешачий любимец не станет перекликаться со сторожей Водяного Деда. Просто совпало так. И Кудеслав понял: началось. Понял и рявкнул: — Вплотную к челнам! Все под борта, в лежку! Живо!
Он еще успел поздравить себя и Велимира с тем, что не стали они выволакивать челны на берег, и теперь крепкие деревянные борта, развернутые течением вдоль протоки, служили хоть каким-то прикрытием от ворожего обрывистого берега (проморгали-таки сторожившие там ротозеи… впрочем, мертвых плохо не поминают).
И еще Мечник мысленно поздравил тех из родовичей, которые без всяких там «чего?!» да «зачем?!» кинулись прятаться.
Медлительных поздравлять было не с чем.
Кто-то с хрипом оседал на землю, последним судорожным движением вцепившись в древко пробившей горло стрелы; кто-то скулил — пронзительно, жалко, как недобитый щенок; кричали, стонали убиваемые и раненые; страшно вскрикивал воздух, пропарываемый острожалой летучей гибелью; и надо всем этим кровянел тусклый, будто бы оскаляющийся лик Волчьего Солнышка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130