Поди, враз отлегло бы от сердца, коли можно было бы вслух, громко, до першения в горле, до судорожного эха от обоих истринских берегов, забористо, длинно, неповторимо… Вот только стыдно при ильменке — стыдно проявить несдержанность, мало приличную воину.
Да, воину…
Воину приличествовало бы сообразить — еще там, в граде, — что Векшу брать с собою никак нельзя. Хотя бы потому, что плаванье это может оказаться опасным. Ведь как ни вглядывайся в заросшие вербняком да камышом берега, с середины реки все едино не углядишь своей гибели. Вымелькнут из зарослей сердитые остроклювые пташки, и ни ты, ни ильменка даже не узнаете, с чьих тетив они сорвались. Вот тебе и воин… Воину бы сразу понять, что при нынешних делах всякое может случиться; воину бы не пустить, отвадить упрямицу от опасной затеи — хоть бранью, хоть тумаками, хоть как. И, между прочим, воин-то в броне, а на Векше лишь полотняная рубаха, и та драная. О-хо-хо, драная или целая, рубаха или полушубок — это стреле без разницы. Дай латы умелому лучнику не шибко великая помеха — найдет, куда остроклювую-то вогнать. Это лишь в бою трудно, а уж из засады беззащитное да убойное место можно нащупать в любой броне И, кстати, ежели на тридцати—сорока шагах, да тяжелой стрелою с железным наконечником — боевой либо которая для крупного зверя, — вряд ли твой доспех тебя выручит.
Так что зря ты беспокоишься, Мечник Кудеслав: никакой ты не урман, а самый что ни на есть вятской мужик. Тот самый, который, по приговорке, задним умом крепок. Радуйся.
Мечник все налегал и налегал на весло.
В нынешнем положении от зоркости, чуткости да ловкого обращенья с оружием проку почти никакого. Тут одна надежда — быстрота. Хлипенькая, конечно, надежда, но другой-то нет!
И вдруг… Будто марь ведовская нахлынула, подмяла, подменила окружающее вздором каким-то, обманом, небылью… Или все-таки былью?
Ведь было, было уже в жизни такое. Или все-таки не совсем такое? Или совсем не такое, а лишь внешне похожее?
Да и то — уж так ли похожее?
Река была совсем другая; извивистой была она, суетливой как-то не по-здоровому. Черную ее шкуру-поверхность язвили свищи бегучих водоворотов, дерганье мелких полуволн, полуряби напоминало то лихоманку трясучую, то судорожную предсмертную дрожь… Крутые кремнистые берега поросли лесом, и хоть лес этот казался непролазным, слово «чаща» никак не лепилось к толпищам древесных скрюченных полутрупов, изувеченных хищным дыханием близких правечных льдов. А на трепанных ветрами корявых вершинах вызревающее ненастье распялилось кудлатою волчьей полстью и сеяло оттуда, сверху, мешанину по-ледяному холодных капель да мелких каплеобразных льдинок. Льдинок, которые тускло и монотонно отзванивали по шлемам-панцирям троих людей, изглоданных тревогой и речной предзимней промозглостью…
Да, не весна тогда была, а поздняя безлистная осень. И не утро — блеклый усталый день неприкаянно маялся в тогдашнем стылом косматом небе.
Гребцы ровно да мощно сминали-отталкивали назад по-предморозному загустелую воду, и от ровности этой, от однообразия береговых лесистых обрывов, от надоедливой схожести меж собою речных изгибов рождалось ощущение совершенной бездвижности челна. Словно в тягостном сне, когда из последних сил бьешься, а либо ни с места, либо продвигаешься на невероятно малую чуть…
Впрочем, как раз от Кудеслава-то особой растраты сил не требовалось. Кудеслав сидел на собственных пятках посередке челна, и всего дела ему нашлось, что вертеть головой, вглядываясь в проплывающую мимо серость наскальных лесов, да дрожать от холода.
Гребли Кнуд-побратим и тот, второй… как бишь его? Кажется, Свей… Да, Свеем или Молчальником, помнится, чаще всего прозывали русобородого кряжистого верзилу с крохотными зелеными глазками под полосой сросшихся пегих бровей. А еще прозывали его Немым. А еще — Дитятей, потому что улыбался он хоть и редко, но впрямь по-детски: ясно и широко. Но Немым и Дитятей прозывали его лишь недруги и лишь за спиной, ибо кроме детской улыбки славился он еще и огромными, каменной тяжести кулаками. Вот так: прозвища всплыли в памяти, а имя забылось… И боги с ним.
А Кудеславовым именем никто из урманов вывихивать язык не хотел. Кудеслава об той поре звали Вятичем. Ярл так и сказал тогдашним утром:
— Палдур должен был вернуться еще вчера. Палдур не вернулся. Я хочу, чтобы ты и ты, — ярлов палец нацелился в грудь сперва Кнуду, а потом Свею, — чтобы вы отправились узнать, что с ним случилось и случилось ли с ним что-нибудь. А Ватитш может отправляться с вами, если захочет сам.
Это уж потом побратим объяснил Кудеславу, что ярл затеял проверку. При всех (а при ярле — тем более) Бесприютный сказать такого не мог, а мог он лишь глянуть значительно — что и сделал. Вятич дружеского зырканья не понял, но оставаться совсем одному среди людей чужого, еще не вполне понимаемого языка ему хотелось даже меньше, чем тащиться невесть куда на боги ведают какие опасности. Потому он без колебаний вызвался в путь, чем весьма порадовал ярла.
— Лесной человек стал уже совсем викинг, — сказал тогда ярл. — Он еще плохо понимает речь Вестфольда, но уже хорошо знает: делать всегда почетнее, чем не делать. А делить опасность с другом по собственной воле гораздо почетней, чем по приказу. Лесной человек стал совсем наш человек. Теперь нужна хорошая женщина, чтоб таких, как он, стало много.
И все смеялись, но необидно, по-доброму.
Грести Кудеславу не доверили. Свей просто молчком взял весло и устроился на носу челнока-долбленки, а Кнуд сказал побратиму: ты, мол, лучше нас с луком — вот и бери лук да следи за окрестностями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130