Да разве ж только тогда и там?!
Можно ли счесть, сколько раз повторялось такое с того давнего-давнего вечера, когда под оглушительный рев обступивших поединочное место урманов обух Кудеславова топора разможжил грязные волосатые пальцы Холгера Хундэрштикера — краснобо-родого Холгера, который за остроязыкость носил еще и прозванье Строгатель Дубов?
В тот вечер невоздержанный Холгеров язык выстрогал своему хозяину большую неприятность. Вздумал он пробовать остроту на диком вятском медведе, неспособном еще понимать значение каждого слова, но прекрасно понявшем, что над ним насмехаются. Кругом не повезло краснобородому. На его издевательства Кудеслав ответил глумливым жестом, всю меру оскорбительности которого сам Мечник понял лишь год спустя, а об той поре как-то случайно приметил, запомнил да и повторил бездумно при случае. Неистовое бешенство, в которое урман впал при виде пустякового шевеления пальцев, повергло вятича в совершеннейшее остолбенение. И все бывшие при этом в один голос свидетельствовали потом, что Холгер Хундэрштикер схватился за оружие первым и успел нанести два смертоубойных полновесных удара, от которых вятич увернулся лишь немыслимым чудом, — только после этого он (вятич то есть) выдернул из-за опояски топор.
Может, и не были бы свидетельства столь одноголосными, не успей Строгатель Дубов за время плавания добиться к себе горячей нелюбви всей дружины. И наверное, из-за этой вот нелюбви Холгеров меч волею ярла остался у Кудеслава. Холгер-де, по неумению биться левой рукой, все равно покуда владеть мечом не способен, а ежели доброе оружье тем временем перебудет у ловкого да отважного воина — то дружине на пользу. Но, конечно же, меч перебудет у вятича лишь до той поры, когда Холгер ощутит в себе силы потребовать свое достоянье обратно.
Хундэрштикер так и не ощутил в себе достаточной силы. А может, и чего-то иного: ведь одно дело душить собак, и вовсе другое — связываться с медведем.
Это было.
Это было давно, очень давно, и с тех пор они стали почти неразлучны — Мечник и его меч.
Оружие не умеет быть просто куском железа. В каждом клинке поселяются кусочки человеческих душ. Какую-то частицу себя оставляет в нем душа создателя-мастера; чем-то делится душа хозяина; что-то достается клинку и от тех душ, которые при его помощи расстаются с мешаниной мяса, жил и костей, именуемой человеческим телом.
В это верят урманы. В это не может не поверить человек, несколько лет почти непрерывно тершийся бедром о ножны своего друга — друга, ставшего продолжением руки и мысли; помогавшего отнимать и спасать жизни.
Друга, которого, оказалось, так легко потерять.
Которого не вернуть.
Горестные мысли не помешали Кудеславу расслышать легкий шорох травы под осторожными босыми ступнями, почувствовать скользнувшую по лицу мимолетную тень. Он не пошевелился, не отнял ладонь от глаз. Лишь услыхав, что сдерживаемое дыхание того, кто подкрался (верней, не «того, кто», а «той, которая»); изменилось, сделавшись прерывистым, напряженным, Кудеслав буркнул:
— Думать забудь, слышишь?
Чуть раздвинув лежащие на веках пальцы, он успел заметить, как испуганная ильменка торопливо отдернула руку от рукояти заткнутого за его правое голенище ножа.
Все так же глядя на Белоконеву купленницу не впрямую, а сквозь щелку меж пальцами, Кудеслав проговорил спокойно и ровно:
— Тебе от меня даже в Навьи сбежать не удастся. Думаешь, я, столь ловкий в убийстве других, не сумею убить себя самого? Все равно долей назначено быть нам вместе — хоть в обычной избе, хоть в смертной. Так что подумай, прежде чем новую глупость над собой вытворить.
С острого конца мыса тянуло дымком, долетал оттуда негромкий многоголосый говор, какой-то перестук, всплески — обычные шумы прибрежного мужского становища. Потом вдруг послышался голос волхва, испуганно зовущего Векшу.
Кудеслав ухмыльнулся. Эх ты, хранильник! Небось, лишь на единый миг отвлекся от своей подопечной — вот и ищи теперь. Уж тебе ли не знать, с кем дело имеешь?! Хорошо, что ближе нигде оружия не присмотрела, а то имели бы уже упокойницу…
Он наконец открыл глаза, спросил:
— Как рука-то?
— Мозжит, проклятая… — дернула плечом ильменка. — Рука-то пустое, вытерпеть можно. Ты другое скажи… Скажи… — Голос ее прервался. — Зачем я тебе? Неужто же лучших нет?
Мечник, щурясь, глядел на плывущий по небу невесомый пух облаков.
— Скажи да скажи… Смола прилипучая, вот ты кто. Лучше сама ответь: я тебе люб ли?
— Люб. — Ответ прозвучал не громче выдоха, но Кудеславу хватило и этого.
— Вот и ты мне тоже. Нешто это провинность? Нешто не счастье, когда оба сразу? Чего же ты вымучиваешь душу и мне, и себе? Неймется, так пойди окунись, охолонь малость. Только топиться не смей — все равно вытащу, а потом заголю и поясом настегаю. Родитель-то тебя недопорол — видать, недосуг было…
— Ладно. — Векша уселась рядышком, тронула его за плечо: — Тогда поклянись на моей ране… погоди, я сейчас расковыряю, а то засохла уже… клянись, что сразу же возьмешь себе вторую жену — для детей. Ну?!
Мечник, приподнявшись, все-таки успел схватить ее за здоровую руку и помешать нарушить повязку.
— Вот ведь шалопутная! Не береди рану-то, клянусь я! Клянусь, говорю! Сама мне и выберешь. Только не из Белоконевых, — добавил он, выпуская обмякшую ильменку и снова ложась. — А то мне давеча урманы привиделись и Кнуд-побратим меж них. Не ко встрече бы…
Послышались торопливые грузные шаги, и запыхавшийся голос волхва произнес:
— Вот ты где! Все-таки не дала поспать мужику! Так бы посох о твою спину и изломал, да жалко…
Он перевел дух и разъяснил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130