— Не гневись, не огорчай себя по-пустому. — Она выпрямилась, глянула на Мечника пусто и холодно. — Ты велел, я услышала. Я ведь знаю уже, что он меня тебе подарил. А вот ты… Ты, видать, не знаешь, чем двуногая скотина лучше четвероногой. А тем она лучше, что умнее, и потому реже выходит из хозяйской воли.
Вот тут-то Кудеслав горько пожалел, что беспамятство, грозившее несколькими мгновениями раньше, пощадило его и не сбылось. С лицом-то он справился, а вот голос… Голос его подвел.
— Как ты… За что… — только это и удалось Мечнику столкнуть с задрожавших губ.
Векшины глаза мгновенно помокрели.
— Прости мне, — хрипло сказала она и вдруг закричала сердито — настолько сердито, что поверить в эту сердитость не было никакой возможности: — И подвинься, слышишь?! Я, может, тоже под мех хочу! Думаешь, по нынешней поре приятно босиком да безо всякой одежи?
Мечник торопливо подвинулся, и Векша юркнула под медвежью шкуру. Ее тело — упругое, верткое — оказалось неожиданно теплым, даже горячим, и Кудеслав мельком подумал, что как-то не очень она похожа на озябшую.
А Векша деловито умащивалась, вовсю работая локтями да коленями. И тараторила совершенно по-сорочьи:
— Только не надейся, ничего тебе нынче не обломится. Не стану я учинять развлечение для Белоконевых девок, которые за нами подглядывают из сараюшки сквозь во-он ту щель в стене… Сможешь до нее доплюнуть? Нет? Жаль, я тоже… И слаб ты, тебе пока мужские радости не на пользу. Я не для того… Твой друг-приятель говорит, будто тебе здоровей всего быть под открытым небом, только застудиться никак нельзя — помрешь. Вот я и буду тебя угревать. Не робей, вдвоем мы быстро хворь одолеем. Женское тепло — оно целебное, животворящее; и оберег я сплела от лихоманки да поморозниц; и косу свою, которую Белоконь обкорнал, Макоши пожертвовала… Только Яромир-старейшина вовсе напрасно улещает себя надеждой: не видать тебе Торжища об этой весне. Ежели бы я хоть на краткий миг уверовалась, будто мы сможем совладать с твоей хворостью за два-три дня, так и мизинчиком бы в помощь Белоконю не шевельнула.
Кудеслав, приподнявшись на локте, изумленно уставился на нее:
— Почему?!
Векша искоса глянула ему в глаза и сразу же отвернулась.
— Это же долго очень, когда на торг, — медленно проговорила она. — А мне, оказывается, без тебя плохо. Я уже почти полтора десятка лет на свете живу, и почти все время бывало плохо. Раньше думала, будто мне просто суждено так, а теперь поняла: это потому, что без тебя…
Мечник снова прилег — у него закружилась голова.
И тут вдруг Векша сказала:
— Не хочу, чтобы ты плыл. Это плавание добром не окончится.
Она не ответила ни на один вопрос встревожившегося Кудеслава; она вообще больше ни слова не сказала — только все сильней прижималась к нему и крепко, до боли зажмуривалась, когда он пытался заглянуть ей в глаза.
Дочь изверга, Векша не могла как следует понимать, что такое община и что такое обязанность перед общиной. Слишком недолго зная Кудеслава, она не могла предугадать, что Мечник-Урман, обиженный на отторгающих его родовичей, способен мгновенно забыть обо всем (в том числе о себе и о ней) ради своих обязанностей перед общиной.
Она догадалась о своей ошибке всего лишь через миг после неосторожно сказанных слов — догадалась и пожалела, что миг назад не откусила себе язык. А теперь даже это не могло помочь. Оставалась последняя надежда: невозможность скорого избавления Кудеслава от выматывающей тело и душу хвори. Но… Но…
Бывает, что мужчины исхитряются на удивление споро побеждать собственные хворобы и прочие напасти — когда гораздо большие напасти грозят другим. Может быть, это какое-то ведовство, а может, и нет.
Если ведовство, то Кудеслав — сын своего отца и друг своего друга, — скорее всего, на него способен. А если не ведовство… Что ж, тогда еще хуже.
* * *
Когда набирают воду в горшок из обожженной глины, или в медный котел, или еще во что-нибудь этакое, а вокруг или снизу разводят хороший огонь, то вскоре вода начинает бурлить и от нее идет пар. Горячий пар, которым можно обжечься. Это известно каждому: горячая вода превращается в горячий пар. Если горшок держать на огне достаточно долго, в пар может превратиться хоть половина, хоть все содержимое без остатка.
Тогда откуда же берется пар над речной водой, которая так холодна, что опущенная в нее рука уже через несколько мгновений заходится тупой знобкой ломотой?
Нос челна размеренными толчками врезался в мутную, почти черную поверхность реки. Она не была ровной, эта поверхность, ее морщинили мелкие частые волны, язвили и комкали скользящие по течению бесшумные водовороты… А еще от нее поднимался пар. Легкий, прозрачный, он завивался вокруг взмахивающих весел, плавно обтекал борта, впитывался в одежду горьким и чистым запахом водяной зелени — таким стойким, что даже острый дух щедро надегтяренного дерева был не в силах бороться с ним.
Пар. Холодный, сырой, но все-таки именно пар, а не туман. Как, почему? Может быть, дело в том, что вода неспокойна — конечно, не так, как бывает она неспокойна в бурлящем котле, и все же… Или тепло и холод чем-то похожи? Не зря ведь про сильный мороз говорят, что он обжигает… Можно выдумывать какие угодно хитромудрые объяснения, но удивительное все равно останется удивительным. Вздорные размышления. Пустые. Ненужные.
Именно такие, которые всегда рождает предчувствие близкой опасности. Лишнее подтверждение того, что опасность существует.
Именно лишнее — оснований для нехороших предчувствий и так предостаточно.
Взять хотя бы тот день, когда Мечник в тягостном сне вновь пережил нелепую гибель побратима, а потом, очнувшись, обнаружил себя на Белоконевом дворе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130