Была Алевтина немного выше остальных девушек, но значительно уступала им в объеме. Я вспомнил стихотворение французского поэта Шарля Бодлера, остававшееся запрещенным ровно сто лет за «безнравственность». Его описание своей возлюбленной очень подходило к Алевтине:

Антилопины бедра и юноши грудь,
Завладели моим ясновидящим глазом,
Новой линией жаждали вновь подчеркнуть,
Стан, который так стройно вознесся над тазом.

В ней было что-то такое, что почти невозможно передать словами.
В ней, если говорить о привлекательности, притягивала нераскрытая, тайная сексуальность. Ей не нужно было принимать рискованные, откровенные позы, чтобы привлечь к себе внимание. Даже в опущенных ресницах было больше эротики, чем в широко расставленных ногах фаворитки Маруси.
Мне приходилось встречать женщин, способных «Движением бедра и судорогой торса» свести мужчину с ума безо всяких специальных ухищрений. Эта, пожалуй, была из таких.
«Родись она в другое время, в другом месте, в других УСЛОВИЯХ… Все было бы по-другому», – закончил я про себя эту весьма глубокую мысль.
Между тем именины сердца продолжались. Мы повторили заход в парную, купание в пруду и потом, до самой темноты, играли в горелки. Все было весело, от души и без сословных различий. Алевтина, за которой я исподтишка наблюдал, прикрыв «срам» сарафаном, успокоилась и развеселилась. Мне даже показалось, что ей удалось перебороть робость и на равных участвовать в игрищах.
«Оргии с гетерами» закончились вполне добропорядочно. Девушки, которым нужно было рано вставать, отправились спать в людскую избу, а «партийцы» – в большой дом пить кофий. Такой «безбуйный» конец веселью уготовила, по-моему, фаворитка Маруся, чтобы отсечь барина от не в меру разыгравшихся гетер.
… Вечеряли мы при сальных свечах, тусклом и вонючем освещении. Я уже порядком устал от впечатлений этого бесконечного дня, однако хозяин спать не собирался и заказал повару кофе и ликеры. Нам подали сваренный крепостным умельцем кофе, – горький и противный напиток. Ликеры также оказались пойлом кустарного производства. Зато пили мы эту бурду из чудесных чашек Гарднеровского завода.
Антон Иванович, помолившись Бахусу, занялся изучением плеера. У меня с собой было несколько кассет, и он беспрестанно менял репертуар. Музыка конца XX века ему очень не понравилась, его интересовал сам процесс воспроизведения звука. Я как мог объяснил ему принцип работы магнитофона, упростив понятия и наврав с три короба.
Сам же я взялся изучать календарь. Календарь, для наших дней очень популярное на Руси чтение, содержал массу полезных сведений. Рассчитан он был на помещиков и изобиловал совершенно дурацкими советами некомпетентных авторов на все случаи жизни, от выдачи замуж дочерей до лечения скота. Я прочитал, каким крестным ходом следует спасаться от холеры и как воспитывать детей в благонравии к отеческими наставлениям.
От этой мути у меня разболелась голова, и я попросил указать мне мою комнату.
Антон Иванович с сожалением оторвался от новой игрушки и велел скучающей Марии все устроить.

Глава восьмая

Началась беготня сонной дворни, и наконец, после долгих перешептываний, Мария отвела меня в мою комнату. Мы прошли в заднюю антресольную часть дома и по узкой лестнице поднялись на второй этаж. Комната была довольно просторна, метров двадцати, с очень низким потолком. Мода строить дома в один этаж с фасада и в два с тыла появилась в городах из-за налога на «окна», когда мытарскими поборами облагали только окна, выходящие на улицу; потом она, видимо, перекочевала в поместья. Впрочем, может быть, причина была и в экономии топлива. Обогревать большие помещения было слишком накладно.
У стены в комнате стояла огромная кровать под балдахином, середину занимал небольшой стол со стульями, и дополняла убранство широкая лавка у окна.
Кроме того, в комнате была гостья. Красавица солдатка разбирала постель.
Одета она теперь была не в свой парадный линялый сарафан, а в длинную холщовую рубаху. От того, как я посмотрел на нее, девушка смутилась. Движения сделались неловкими и угловатыми. Кончив взбивать перину и подушки, она повернулась ко мне и осталась стоять на месте, переминаясь с ноги на ногу.
– Тебя Алевтиной зовут? – спросил я.
– Алькой кличут, – подтвердила она.
Больше вроде говорить было не о чем, но она почему-то не уходила.
– Спасибо тебе, Аля, можешь идти.
Она кивнула, но осталась стоять на месте.
Я любовался этой необычайно красивой девушкой, которую средневековые извращенцы считали дурнушкой.
– Барин, – вдруг заговорила она умоляющим, прерывающимся от волнения голосом, – Отпусти ты меня за ради Христа! Тебе баловство, а мне веку Бога прощения не вымолить.
Я сначала удивился, но потом понял, что к чему, и мне эти крепостнические штучки очень не понравились.
– Иди, конечно, – сказал я.
– Мне велено спать с тобой… у тебя, – поправилась она, покраснев.
– Аля, а ты знаешь, что ты очень красивая?
Она дернулась как от удара, и ее огромные серые глаза метнулись по сторонам, как у загнанного зверька, тонкий носик наморщился, а припухшие детские губы привились в жалкую умоляющую улыбку. Она восприняла мой комплимент как насмешку и прелюдию к Насилию.
– Стоп, – остановил я готовые хлынуть слезы, – ничего я тебе плохого не сделаю. Тебе нечего бояться.
Алевтина посмотрела мне прямо в глаза, что-то поняла и немного успокоилась.
– Какая, барин, красота, мною даже муж венчанный побрезговал.
Говоря это, она уже не опускала глаза, пытаясь понять, серьезно я говорил, или смеялся над нею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91