И глазом не моргнёт. Пусть из-за этого даже международная обстановка ухудшится. Ему главное – он.
А Герка ждал, что скажет, как скажет эта милая Людмила, больше его ничего не интересовало. Его даже ничего не беспокоило. Он был убеждён, что одного его дед ни за что не оставит. А без деда они идти ни за что не смогут. Эта милая Людмила молчала, безучастным, почти равнодушным взглядом смотрела на огонь и – молчала. Нарочно, конечно, молчала, чтобы ещё больше обидеть, разозлить и унизить его, Герку.
– А ты, Герман… – сказала она, чуть прищурившись, глядя на него большими чёрными глазами, – а ты поступаешь именно не по-мужски. Ведь больше всех поход необходим Голгофе. Но ничего у тебя не выйдет. Поход состоится. Мы пока ещё рассчитываем на тебя как на настоящего мужчину. Не окажись всего-то навсего капризненьким мальчиком. К счастью, мы, девочки, давно поняли, что в трудные моменты на вас, мальчиков, часто нельзя надеяться. Пантя – испорченный, а ты – избалованный. И ещё вопрос, кто хуже.
Хорошо, что от волнения и растерянности Герка не расслышал, вернее, не уразумел и половины сказанного ему.
Зато дед Игнатий Савельевич в полной мере как бы дважды пережил каждое слово, да ещё как бы подержал его в сердце и с болью, которую ему не удалось хотя бы приглушить, заговорил:
– Глубоко надеюсь, что к утру внук мой одумается. Избалован он, конечное дело, при моём непосредственном участии, а в последнее время – под моим непосредственным руководством. Мало я его анализировал. Совсем мало комментировал поведение внука. Но ты, Людмилушка, должна понять… – Он виновато покашлял. – Не привык он, чтоб при нём о ком-то ещё беспокоились.
Но самого-то главного сказать он не осмелился, пожалел единственного внука: вряд ли он многодневный поход выдержит. Спасти Герку могло только самолюбие, на что дед Игнатий Савельевич и рассчитывал до последнего момента.
А Герке, раздражённому, обиженному, возмущённому, униженному, подумалось, что если он вот сейчас отступит, то потом ему будет труднее, во сто раз труднее и нападать, и защищаться. Сейчас им двигало именно раздражение, начала которого он не уследил, а когда оно овладело им, заглушить его было уже невозможно, да Герка даже и не пытался остановить себя. Ведь потом может случиться, что у него ни храбрости, ни твёрдости, ни раздражения не найдётся, чтобы настоять на своем.
Беда его в том и заключалась, что привык он жить очень уж слишком вольготно, вернее, совершенно беззаботно. Вот один лишь Пантя и доставлял ему неприятности, да зубы несколько раз болели сильно.
И пока разговоры о многодневном походе были только разговорами, Герка серьёзно не вдумывался в них, да ещё всё было под большим вопросом, но когда выступление в многодневный поход стало фактом, тут-то Геркино существо и всполошилось. Конечно, ему не доставляло никакого удовольствия само участие в походе, возмущало его и то, что придётся несколько дней провести в компании Панти, и то, что злостному хулигану будет оказано много внимания, но никто не знал, что Герка боялся Панти, да очень боялся! Ведь стоило безобразнику захотеть, и он мог бы опозорить Герку в любой момент при этой самой милой Людмиле!!!!!!!
Но вот как ей стало известно о данном обстоятельстве, мне, уважаемые читатели, неизвестно. Видимо, она просто высказала предположение, когда спросила:
– Почему, Герман, ты его до сих пор боишься? Он сейчас чувствует себя виноватым перед тобой.
– Ничего он не чувствует, – собрав остатки решимости, ответил Герка. – Он одно только чувствует, что ему никогда ни за что толком не попадёт. Вот как теперь. Натворил чего только хотел, и – пожалуйста, куда его только не приглашают! И печёную картошку есть, и у нас с дедом жить-поживать, и в поход! А чего он в походе натворить может, вас не беспокоит! – Он помолчал немного, собрал в душе остаточки решимости и неестественно благожелательным тоном закончил: – Счастливого вам пути, дорогие.
Эта милая Людмила даже нисколечко не удивилась, не пошевелилась даже, продолжая смотреть в огонь безучастным, почти равнодушным взглядом больших чёрных глаз.
И Герке вдруг тревожно подумалось, что вот уже давно он не отрываясь смотрит на неё, может быть, много-много-много часов. Конечно, он понимал, что времени на самом деле прошло немного, но победить ощущение его длительности не мог. Нет, нет, он давным-давно, давным-давно не сводит с неё взгляда, стыдится, боится, но оторвать взгляда не в состоянии.
И как назло все молчат!
И на него вот никто не смотрит.
– Ночное купание, – вставая, сказала эта милая Людмила, – редкое удовольствие. Вода сейчас теплая-теплая. Я схожу за полотенцами. Мы с Голгофой обязательно поплаваем.
«Никогда не догадаешься, чего ей взбредет в голову! – хотел возмутиться Герка, а когда подумал об этом, оказалось, что он ей даже позавидовал от восхищения. – Никогда не догадаешься!»
Она быстро ушла, а дед Игнатий Савельевич сказал:
– Умеет Людмилушка жить. Всё время придумывает чего-нибудь занятное. Современный человек, как по телевизору говорят.
– По-моему, для девочки она слишком решительна, слишком тверда в суждениях, совершенно нетерпима к тому, с чем не согласна, – не очень уверенно проговорила тётя Ариадна Аркадьевна. – Побольше бы ей мягкости. Впрочем, важен результат. А она всегда добивается своего.
Дед Игнатий Савельевич озабоченно крякнул и осторожно ответил:
– Никто не знает, уважаемая соседушка, какой в точности должна быть современная женщина. Слишком уж много у неё обязанностей. И не каждую обязанность с нежностью выполнишь.

Уважаемая соседушка что-то ему возразила, но Герка не расслышал, присел к огню и уныло подумал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107