– О, черт! – воскликнул Гоуван. – Чтоб ты сгорел, чтоб ты сгнил, чтоб тебя черви съели!
Он схватил с края раковины обрывок полотенца и обмотал трубу, чтобы не обжечься еще раз. С трудом пристроив полотенце как надо, отплевываясь от мелких горячих брызг, он лег на живот. Одной рукой он заправил трубу на место, а другой стал искать брошенный гаечный ключ и наконец нащупал его у дальней стены. Он еще на дюйм продвинулся к инструменту. Его пальцы были в нескольких сантиметрах от него, когда судомойня внезапно погрузилась во тьму, и Гоуван понял, что вдобавок ко всему перегорела единственная освещавшая ее лампочка. Источником света остался только сам бойлер, слабое бесполезное красное свечение, светившее ему прямо в глаза. Это стало последним ударом.
– Вот ведь чертова бегемотина! – закричал он. – Проклятая груда железа! Дурацкая бандура! Ты…
И тут он каким-то образом почувствовал, что рядом кто-то есть.
– Кто здесь? Подойдите, помогите мне!
Ответа не последовало.
– Сюда! Здесь, на полу! Опять никто не ответил.
Он повернул голову и безуспешно всмотрелся в темноту. Он уже готов был позвать снова – и на этот раз громче, потому что волосы у него на затылке зашевелились от ужаса, – когда в его сторону кто-то стремительно бросился. Казалось, их было человек шесть, не меньше…
– Эй…
Удар заставил его замолчать. Чья-то рука обхватила его за шею и ударила головой об пол. Дикая боль отозвалась в висках. Его пальцы ослабили хватку, и горячая вода брызнула ему прямо в лицо, ослепив его обжигая, ошпаривая кожу. Он стал неистово вырываться, чтобы освободиться, но его грубо прижали прямо к раскаленной трубе, так что поток воды хлынул сквозь одежду, ошпаривая грудь, живот и ноги. Одежда на нем была шерстяная и прилипла к нему намертво, удерживая жидкость, едкую, как кислота, на его коже.
– Бо-о-о…
Он попытался крикнуть, пронизанный болью, ужасом и смятением. Но в поясницу ему уперлось колено, и рука, державшая его за волосы, развернула его голову и впечатала его лоб, нос и подбородок в лужицу кипящей воды, образовавшуюся на кафельном полу.
Он почувствовал, как у него хрустнул нос, как лезет с лица кожа. И едва он начал понимать, что его невидимый враг хочет утопить его в луже меньше чем в дюйм глубиной, как услышал щелчок металла о кафель, который ни с чем нельзя было спутать.
Секунду спустя нож вонзился ему в спину.
Свет снова загорелся.
Кто-то быстрыми скачками ринулся вверх по лестнице.

7

Полагаю, гораздо важнее определить, веришь ли ты Стинхерсту, – заметил Сент-Джеймс, обращаясь к Линли.
Они находились в своей угловой комнате, где северо-западное крыло дома соединялось с основным зданием. Это была маленькая комната, неплохо обставленная буковой и сосновой мебелью. В воздухе витал слабый медицинский запах от чистящего средства и дезинфекции, не очень приятный, но терпимый. Из окна Линли было видно западное крыло, где беспокойно ходила по своей комнате Айрин Синклер; на руке у нее висело платье, словно она не могла решить, надевать ли его, или вообще о нем забыла. Ее лицо казалось бледным, удлиненным овалом в обрамлении черных волос – этюд художника, отрабатывающего силу контраста. Линли опустил занавеску и, повернувшись, увидел, что его друг начал переодеваться к ужину.
Это был трудный ритуал, осложнявшийся еще больше тем, что рядом не было тестя Сент-Джеймса обычно ему помогавшего; осложнявшийся потому, что сама эта его нужда в помощнике даже при таком простом действии, как переодевание, возникла из-за беспечности Линли, позволившего себе один-единственный раз не вовремя выпить лишку. Он смотрел на Сент-Джеймса, раздираемый желанием предложить ему помощь, но заранее знал, что услышит вежливый отказ. Сейчас левая нога Сент-Джеймса бездействовала, он передвигался на костылях, шнурки были развязаны, а его лицо все время оставалось абсолютно бесстрастным, словно он не был гибким и ловким каких-то десять лет назад.
– Рассказ Стинхерста звучит правдиво, Сент-Джеймс. Это совсем не такой рассказ, какой придумывают, чтобы избежать обвинения в убийстве, не так ли? Чего он надеялся добиться, унижая собственную жену? Как бы там ни было, его положение очень серьезно. Он сам признался, что имел внушительный мотив для убийства.
– Который нельзя проверить, – спокойно возразил Сент-Джеймс, – разве что поговорить с самой леди Стинхерст. Но чует мое сердце, что Стинхерст уверен: ты слишком джентльмен, чтобы так поступить.
– Разумеется, я это сделаю. Если это будет необходимо.
Сент-Джеймс уронил один ботинок на пол и принялся прилаживать крепление к другому.
– Но давай отвлечемся от твоей, какой он ее видит, реакции, Томми. Давай представим на минутку, что его рассказ – не ложь. С его стороны умно, не ли так открыто преподнести тебе свой мотив убийства. Так тебе нет нужды до чего-то докапываться, нет нужды все время быть начеку. Если довести до абсурда, то тебе даже не нужно подозревать его в убийстве, поскольку он с самого начала был во всем абсолютно честен с тобой. Умно, не так ли? Даже через чур. И каким образом обосновать потом острейшую необходимость уничтожить улику? Согласиться-таки, вроде бы очень неохотно, на присутствие здесь Джереми Винни, борзописца, который после убийства Джой естественно будет повсюду совать нос и вынюхивать пикантные подробности.
– Ты хочешь сказать, что Стинхерст заранее знал, что изменения, внесенные Джой в пьесу, превратят ее в разоблачение романа между его женой и его братом? Но это не вяжется с тем, что смежную с Джой комнату дали Хелен, верно? Или с тем, что дверь в коридор была заперта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121