— Садитесь, коли пришли, — буркнул он, указывая нам на стулья. — И так времени нет. Как белка в колесе крутишься, вокруг одни бездельники… Чего вы к Умарову не пойдете? У него в цеху жулик на жулике.
— Потому что нам нужны вы, а не Умаров.
— Ну, так говорите быстрее, зачем я вам нужен.
— У вас очень шумно, — поморщился я. — Не лучшее место для беседы по душам. Пройдемте лучше с нами.
— Еще чего? У меня на это времени нет.
— Найдете. Пойдемте с нами.
— Да никуда я не пойду. У меня совещание через полчаса. Вы и так уже столько-времени отняли.
— Вот что, вы пойдете с нами. Добровольно. Иначе я задержу вас и проведу через весь цех в наручниках, — отрезал я.
— Что?! Совсем охамели! За что это вы меня задержите?
— По подозрению в совершении убийства, например…
— Тридцать седьмой год, что ли?
— Нет, что вы, — вежливо улыбнулся Пашка. — Но если вы не пойдете с нами своими ногами, я применю силу. Имею право.
— Ничего себе! Да я на вас Генеральному прокурору жалобу напишу. И в обком, ив…
— И в ООН, и в лигу защиты насекомых, в союз феминисток, — закивал Пашка. — Собирайтесь.
— Ну и ну, как при Сталине! — Он поднялся с кресла и сунул под мышку потертый портфель. — НКВД.
— Архипелаг ГУЛАГ, — хмыкнул я.
При Сталине такие типы не возмущались, а послушно стучали на врагов народно. Подобных субъектов я хорошо изучил. Ну, везет мне сегодня на общение с полудурками. Сперва начальник уголовного розыска. Теперь этот…
— А где машина? — недовольно спросил Смородинцев, когда мы вышли из проходной и направились в сторону остановки.
— Сейчас же не тридцать седьмой год. «Воронков» не положено — хмыкнул я.
Не рассказывать же ему душещипательную историю про ржавый «запорожец», который Пашка утром возвратил своему брату.
— Какое убийство? — донимал нас Смородинцев в троллейбусе. — Вы больны, да?
— Чего вы орете на весь автобус? Приедем — поговорим.
Господи, сколько раз приходилось мне возить в автобусах вещественные доказательства на экспертизу: и черепа, и куски человеческих тел, упакованные в коробки. И людей таскать на наркологические и психологические экспертизы. Нет, только у нас можно везти подозреваемого в убийстве на рейсовом автобусе.
В Пашкином кабинете Смородинцев с размаху плюхнулся на стул, с таким драматическим накалом оглядел нас, что ему дали бы главную роль в любом театре.
— Ну? — осведомился он, видимо, приготовившись допрашивать нас.
— А мне разрешите присесть? — спросил я. — Можно, да? Спасибо.
— Чего вы юродствуете? Говорите, чего хотели. Или так и будете нарушать социалистические законы?
— Не будем. Не имеем привычки, — отрезал я. — Расскажите нам про Новоселова. Это ведь ваш знакомый?
— Мой. Вы думаете, я его убил? Ну, комики, жванецкие, ети вас мать!
— Смешно, да?
— Конечно, смешно. Нашли убийцу! Ох, порадовали.
— Что-то не вижу печати скорби на вашем лице по поводу гибели приятеля.
— А я разве говорил, что скорблю? Неприятно, конечно. И жалко Сашку. Но, честно говоря, тот еще был хлыщ.
— Почему? За что вы его так?
— За дело. Мы вместе в институте учились. Я его как облупленного знаю. Точнее, знал.
— Интересно.
— Кому как. Маменькиным сынком был. Везде его за ручку приходилось водить. Мнительный, сопливый, трусливый. Человека, можно сказать, из него сделал. Вот этими руками. Я-то сопляком не был. В шахтерском городке рос. Морфлот за плечами… Гудели вместе. По девкам ходили. Пили-гуляли. Эх, жизнь моя студенческая, веселая и голодная. У него мамаша с папашей адвокатами были, чего он в инженеры подался — ума не приложу. Денег всегда полно. А я вагоны разгружал, чтобы на жизнь заработать.
— Тяжелое детство, — сочувственно кивнул я.
— Да, тяжелое! Мне всего самому пришлось добиваться. Собственным трудом. Никто меня не тащил. Взяток никому не давал. Сам себя делал. И делаю. Если бы не взял себя в руки, сегодня отбойным молотком в шахте работал бы, как и все мои деды.
— Суровая доля. Понятно.
— Ничего вам не понятно. Вы знаете, что такое в шахте работать? Это ад… В общем, учились мы с ним, учились. Он постепенно нахальства набирался, матерел, научился с бабами по-человечески, без комплексов общаться. Вдруг на четвертом курсе поворачивается на сто восемьдесят градусов. Кто самый чистенький, выутюженный, дисциплинированный? Конечно, Новоселов. Кто самый активный на собраниях? Конечно, Новоселов. Кто в стенгазетах статейки пишет, обличает своих же товарищей? Опять Новоселов. Сначала я обалдел от такого поворота. Подменили человека! Превратился слюнявый сынок в комсомольского активиста. В научные общества подался. Потом я понял, что ему по распределению в какую-нибудь дыру ехать не хочется. И решил он остаться на кафедре… Между прочим, у меня тоже такое желание было. Я отличником был, мне красный диплом светил. Так мы и стали конкурентами… Смородинцев замолчал, о чем-то задумался.
— Чем дело кончилось? — с интересом спросил я.
— Меня завкафедрой Осипенко хотел у себя оставить. Я в науках сильно врубной был. Может, польза была бы отечественной науке, если бы я там остался. Докторскую бы писал, чего-нибудь внедрял бы, совершенствовал, ха… И вот за несколько дней до распределения я залетел. Перебрал в одной компании по-крупному. А хозяева, сволочи, вместо того, чтобы меня спать уложить, на улицу выставили — мол, ничего, дойдет студентик. Я и дошел. До ближайшего вытрезвителя. Проспался, глаза распахиваю — белый потолок, белые халаты на ментах — красота, рай. Понял я — каюк моей кафедре. Может будущий преподаватель ночевать в вытрезвителе? Да никогда!.. И упал я в ножки к начальнику вытрезвителя — помилуй, барин, не вели казнить… Странно, но среди ментов тоже люди попадаются… Хоть и редко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89