Прокуратура же вообще была чужая на этом пиру.
Мы дали Нуретдинову пару дней на отдых, потом решили, что ему хватит прохлаждаться, и взялись за дело…
— Не передумали? — спросил я у Ионина. Горло его все еще было обвязано, но ангина понемногу отступала, чего не скажешь о моем бронхите.
— Не передумал.
— Тогда приступаем. Главное, держитесь естественно. Вот что вы должны сказать…
Я заставил повторить текст. Мы проработали различные варианты разговора. Я записал все на бумажку и положил перед Иониным.
— «Он сказал — поехали, он взмахнул рукой…» — процитировал я известную песню. — Звоним.
Пашка держал вторую трубку. Весь разговор записывался где-то в тесной, заставленной аппаратурой комнатенке на магнитную пленку, и его распечатку в УВД привез гонец из УКГБ.
— Мне Амира Нуретдинова, — слегка дрожащим голосом произнес Ионин.
— Ну.
— Это вы?
— Я. Ну?
— Значит, в справочной правильно телефон дали.
— Ну. Ты кто?
— Станислав Валентинович Ионин. Одно время работал на комбинате у Новоселова.
— А мне это зачем?
— Сейчас узнаешь, ворюга. — Ионин начал заводиться. — Думаешь, я забыл, как по твоему приказу меня в подворотне били?!
— Ты о чем, безумец? Я тебя не знаю.
— Меня к следователю вызывали, который тебя и твоего друга-ворюгу посадил. Кое-что я там узнал. Кое-какие справки через знакомых навел… Те двое негодяев, что меня били… Думаешь, я не понял, что они и Новоселова зарезали?
— Мне зачем это знать?
— Ты с ними одна шайка-лейка. Я вас всех на чистую воду выведу!
— Вот шакал. Ты знаешь, с кем говоришь?
— Зато я знаю, как этих двоих, Льва с его приятелем-борцом, найти. Если в Москве живут, думаешь, никто не знает, откуда они?..
Нуретдинов ничего не сказал.
— Ты меня, ворюга, слышишь?
— Слышу.
— Я следователю пока ничего не рассказал. Ни о чем. Думаешь, не хотелось, чтобы вас всех арестовали? Еще как хотелось. Эти негодяи меня же в землю втоптали… Но надоело все. Сколько можно, — вздохнул Ионин. — Амир, мне деньги нужны.
— Иди работать на стройку — там хорошо платят. Грузчиком много не заработаешь.
— А, вспомнил, значит. И знаешь, что грузчиком работаю.
— Кончай языком молоть. Говори.
— Во всем мире за физический и моральный ущерб платить принято.
— Сколько?
— Сорок тысяч.
— Шакалий сын, на кого ты лапу поднимаешь? В навоз втопчу. — Слова были произнесены без особых эмоций, спокойно, но от них веяло такой нешуточной угрозой, что даже мне стало не по себе и я подумал, что зря мы втянули Ионина в эту историю. Но теперь отступать некуда.
— Не пугай. Через три дня сорок тысяч. В трубке послышались гудки.
— Послал по матушке, как я и говорил, — махнул рукой Пашка.
— Поглядим.
Через четверть часа послышался телефонный звонок.
— Не ходи в прокуратуру. Поговорим, обсудим. Договоримся…
НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

— Ну-ка сделай погромче, — велел Пашка, и я послушно усилил звук радио, стоящего на моем письменном столе.
"В Московском городском комитете КПСС вчера состоялся Пленум, в котором принял участие Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев. С трибуны Пленума выступление бывшего первого секретаря МГК КПСС Ельцина было признано политически незрелым, крайне запутанным и противоречивым. Оно не содержало ни одного конкретного предложения, строилось не на фактах, а на передержках и было демагогическим по своему содержанию и характеру. По мнению Бориса Николаевича, не хватает революционного напора в проведении перестройки…»
— Вцепились холуи в Николаича, — с сожалением произнес Пашка.
— Все хороши. «Не хватает революционного напора перестройке». Ты смотри, мало ему уже существующего бардака.
В ту пору почти никого не обошло увлечение Ельциным. Ходили легенды о его выступлении на Пленуме ЦК, когда он обвинил Горбачева в зарождающемся культе личности и в том, что тот слишком выставляет везде свою жену Раису Максимовну, после чего оратора начали топтать все за политическую незрелость, особенно старался Шеварднадзе, через несколько лет вдруг загадочно попавший в лучшие друзья российского президента. Народная молва приписывала выступлению Ельцина совершенно фантастические подробности, но ничего проверить было нельзя, поскольку текст стал государственной тайной за семью печатями.
— Хорош, — я щелкнул выключателем, и радио замолчало. — Наслушаешься, потом на митинги ходить будешь.
— «А может, вы, отец Федор, партейный? — спросил Ипполит Матвеевич», — хмыкнул Пашка.
— Пахать надо.
— Кто же тебе мешает? — зевнул Пашка.
— Представляешь, если Нуретдинов решит заплатить эти сорок тысяч, — сказал я, открывая сейф. — И что нам тогда делать?
— Поделим на троих, — ухмыльнулся Пашка. — Ничего он не принесет. У него же финансовые возможности не как у Григоряна, а пожиже. Ему сорок тысяч ох как самому нужны на черный день. На тот день, когда решит от следствия скрыться.
— Если только он поверил во внезапно пробудившуюся алчность Ионина.
— Уж тут будь спок. В это он поверит. То, что алчности не было, — выше его понимания. А что человек хочет содрать мешок денег — для него естественно.
Я вынул из сейфа бумаги и стал их раскладывать по порядку в папки.
— Представь, если он все-таки не спортсменам свистнет, а своим абрекам.
— После обыска у Григоряна абреки дернули из города, и сейчас их сюда ничем не заманишь… Слушай, чего ты все ноешь? Сам втравил нас в историю и ноешь.
Я пожал плечами.
Мы в который раз обсуждали детали и просчитывали «а что будет, коли рак на горе свистнет?».
— А если… — опять неуверенно затянул я, но Пашка железной рукой прервал мои метания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89