Так ведь Петр Борисович Козловский - известный воль­нодумец, даром что князь. Он и сейчас готов повсюду сеять крамольные идеи о пагубности крепостного строя и вслух порицать обветшалые законы Российской империи. Хоть остался недописанным его роман, зато охотно рассказывает из него на память Петр Борисович целые отрывки. Недаром носятся с князем Козловским всякие вольнолюбцы и прочие неблагонадежные в политическом отношении лица. Сам Александр Сергеевич Пушкин печатает его ученые статьи в своем журнале «Современник» и говорит: вы всегда будете моим желанным сотрудником!
Ах, волею бы этого сотрудника осуществить Александру Даргомыжскому знакомство с великим тезкой!
- Погоди,-пообещал племяннику Петр Борисович.- Как только подвернется случай, непременно свезу тебя на Мойку к Пушкину.
А сам взял да и укатил в Европу по дипломатическим де­лам.
Можно бы, конечно, обратиться к посредничеству Михаи­ла Глинки - он тоже знаком с Пушкиным. Тем более, что поэт искрение интересуется оперой Глинки. Но совестно об­ременять Михаила Ивановича личными просьбами чуть ли не в канун премьеры «Ивана Сусанина».
Правда, даже в такую горячую пору Глинка находит свободный час для друга и по заведенному обычаю музици­рует вместе с ним. Но на этот раз вместо партитур Бетхове­на и Глинки у него на рояле лежат ноты новых романсов Даргомыжского.
Михаил Иванович внимательно слушает новинки. Среди них - «Свадьба», песня «Каюсь, дядя», заставившая Глинку от души смеяться, по-гоголевски комическая «Ведьма»... Ка­кие неожиданные картины русской жизни, какие разные, уди­вительно живые и метко схваченные человеческие характеры предстали на страницах этих пьес!
Даргомыжский кончил играть. А Глинка заставляет по­вторить все снова и долго молчит. Даже любимое словечко «опрятно» не срывается с его уст. Но по тому, как потеплел его взор, устремленный на сочинителя, становится ясно: не ошибся Александр Даргомыжский дорогой, которую искал так долго и настойчиво и с которой отныне никогда не свер­нет.
Нужды нет, что дорога эта негладкая. Еще в детстве предрекал ему многие напасти дальновидный Адриан Тро­фимович.
Ведь вот как ныне повернулись дела. До тех пор, пока молодой петербургский чиновник подвизался на вечерах и музыкальных собраниях как пианист или участник квартет­ных ансамблей, казалось, не было гостя желаннее. Но куда девалась благосклонность высшего света, когда скромный чиновник вздумал писать романсы (к тому же на весьма сом­нительные тексты), от которых так и веет вольным духом. А если кто-нибудь из уважаемых персон выразит сочините­лю неодобрение, так нет чтобы прислушаться и поблагода­рить за наставление. Он еще дерзит: я, говорит, служу ис­кусству, а не угождаю ретроградам!
...В музыкальном мире кипели страсти. Все началось с премьеры «Ивана Сусанина» Глинки. Передовые русские лю­ди приняли отечественную героико-трагическую оперу с вос­торгом.
- Глинка совершил подвиг, достойный гения! - говорили ценители искусства. - Воистину началась новая эра в рус­ской музыке!
На спектакли «Ивана Сусанина» устремились люди, прежде редко бывавшие в императорском оперном театре: теперь в опере явились народные характеры, близкие каж­дому. И в музыке, рожденной от народных истоков, кто же не чувствовал себя, как дома!
Совсем иначе отнеслись к опере Глинки в так называе­мом высшем обществе.
- Что это у Глинки за народ? - возмущались сановные зрители. - Что это за песни?
Да, теперь на русской оперной сцене жил подлинный на­род, и веяло от него необоримой, грозной силой. И те, кто считал себя хозяевами жизни, всполошились.
- Да какая же это опера, если от нее за версту несет онучами да овчиной? А музыка? Предназначена она разве что для наших кучеров...
И все же с каждым днем больше и больше становилось горячих почитателей «Ивана Сусанина» среди чутких, мыс­лящих людей России, для которых и творил Глинка. Нужно ли говорить, что в этом ряду одним из первых оказался Александр Даргомыжский?
Что же касается его собственных произведений, то он вовсе перестал их показывать на великосветских музыкаль­ных собраниях. Решительно они здесь не ко двору. Сам же работал все упорнее. У него зрели новые замыслы.
ЦЫГАНКА ЭСМЕРАЛЬДА
Что-то неладное творится с Александром Даргомыжским. Раньше, бывало, дома его не удержишь. А нынче, едва от­будет службу, удаляется к себе и сидит запершись чуть не до утренних петухов. То листает какую-то книгу и разгова­ривает сам с собой, то задумается, будто о чем-то мечтает.
- Сашенька, - говорит Марья Борисовна, ласково об­нимая сына, - открой мне сердце. Уж не присушила ли тебя какая-нибудь бездушная красавица?
- Красавица? - переспрашивает сын, и переспрашивает так равнодушно, что тревоги Марьи Борисовны рассеива­ются.
А пройдет еще день, и опять Александр сидит за книгой или за роялем и, по всему видать, опять мечтает. Так о ком же?
Как бы удивилась почтеннейшая Марья Борисовна, если бы узнала, что предметом пламенного увлечения сына стала уличная плясунья и вдобавок еще цыганка! Но пусть не тре­вожится заботливая мать. Никто не посягает на сердце ее сына. А менее всех цыганка Эсмеральда, которая обитает на страницах нашумевшего романа «Собор Парижской бого­матери», недавно вышедшего из-под пера французского пи­сателя Виктора Гюго.
Не сегодня и не вчера глава писателей-романтиков Фран­ции Гюго стал властителем дум у себя на родине и в России. Передовые люди полюбили произведения Гюго за неприми­римость к тирании власть имущих, за сочувствие к простому человеку.
Когда впервые появился в Петербурге новый роман Вик­тора Гюго «Собор Парижской богоматери», все экземпляры книги вмиг были раскуплены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45